И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата - Сборник статей

Приведем этот литературный разговор:

«…Гей, лакей, подай газеты!..» – Извольте, вот Севернаяпчела – «Чёрт с ней!.. Эта дура не понимает высоких красот Мертвых душ, находит неприличия в комедии Женитьба, не понимает прелестей в каламбурах прекрасной пьесы Титулярные советники и даже насмехается над бесподобной комедией Петербургские квартиры !.. Прочь Северную пчелу !.. Подай нам Литературную газету1…» – Читают. Слава Богу, что читают что-нибудь, – подумал я. – «Гей, лакей!» – Что прикажете? – «Подай травнику – и трубки!» – Слушаю-с! – Вдруг раздался громкий хохот. – «Как это забавно, какие прекрасные анекдоты о парижских ворах… мастерское сочинение!»… Анекдоты о парижских ворах в газете Литературной,  – подумал я, – и притом мастерское сочинение ! – Я не знал, сердиться ли мне или смеяться, но как другие хохотали, то и я захохотал, за дверьми. – «Прекрасная газета! – сказал читающий, – наливайте, господа, травничек и выпьем за здоровье ее острот!» – «Выпьем!» – подхватили товарищи и выпили, провозгласив: ура.

«Прямой талант везде защитников найдет!» – подумал я.

– «А что. госпоття!

– «А что, господа! – сказал один из гостей, – читали ли вы последнюю книжку Отечественных записок ?» – «Прекрасная Философия… преважная статья!»… – «А ты понимаешь Философию?» – «Как же! Нас учили в семинарии, только не доучили… Абсолют есть ничто, а в ничто – все.. Удивительно как учено и высоко!» – «Это что-то походит на мой карман!» – возразил другой. – «Выпьем-ка травничку за Философию и ученость!» – «Выпьем». – И опять выпили!.. – «А уж критика – чудо! – промолвил первый гость, – всем сестрам по серьгам!.. Я особенно радуюсь, что досталось порядком этому Ф.Б.!» – «Да разве он написал что-нибудь новое?  – «Нет, да ведь он там всегда на наковальне… написал или не написал, все равно, отдувайся и за себя и за других!.. Спасибо за то Отечественным запискам!» – «Да за что ты так не любишь Ф.Б.?» – «Как его не ненавидеть!.. Ведь он литературными своими трудами заработал себе деревеньку!»…7

Три реплики (о трех периодических изданиях) требуют комментария8: i) нападки «Северной пчелы» на «Мертвые души» и на комедии – «Женитьба», «Титулярные советники» и «Петербургские квартиры», авторы которых предусмотрительно не названы; г) анекдот в «Литературной газете» о парижских ворах; з) фраза: «Абсолют есть ничто, а в ничто – все!» из некой философской статьи, опубликованной якобы в последнем номере «Отечественных записок». Эта фраза и заключенный в ней намек будут в центре нашего внимания.

В недавно вышедшем сборнике очерков Булгарина к этому месту дано такое пояснение: «Речь идет о ключевом для идеалистической философии и религии понятии абсолюта (вечного, безусловного, совершенного, творящего начала). В философии Гегеля в качестве абсолюта выступает мировой разум („абсолютный дух“), у Фихте – это „Я“, у Шопенгауэра – воля»9. Этот комментарий, механически списанный с первого подвернувшегося под руку философского словаря, не только не вскрывает смысла отсылки, но и уводит в сторону. Упомянута нерелевантная для первой половины XIX века философская система Шопенгауэра, и пропущено понятие абсолюта у Шеллинга, статьи о котором как раз можно встретить на страницах «Отечественных записок»10.

Более того, фраза недоучившегося семинариста имеет отношение именно к терминологии Шеллинга, точнее, к старинному спору Булгарина с русским «шеллингисмом», а потом с «гегелисмом», которые для него были явлением одного порядка. Он начался еще в 1824–1825 годах полемикой «Литературных листков» с «Мнемозиной». Суть ее в общих чертах известна11. Отметим некоторые моменты, задавшие парадигму спора.

Главными врагами Булгарина на раннем этапе были московские любомудры. Литературную войну начали издатели «Мнемозины», ошибочно атрибутировав Булгарину издевательскую рецензию в «Сыне отечества». Особенно резкими были высказывания В.Ф. Одоевского, который упрекнул Булгарина в предательстве и литературном торгашестве, дезавуировал научные познания издателя сочинений Горация и «Северного архива», а также высмеял отсталость «Литературных листков» (на «200 лет»)12. Булгарин, не ожидавший такого удара, был глубоко уязвлен, поскольку проявил несвойственную ему снисходительность в рецензиях на первые книжки «Мнемозины». Будучи в приятельских отношениях с В.К. Кюхельбекером, он даже удержался от критики неприемлемых для него умозрительных выкладок Одоевского в статье «Афоризмы из различных писателей по части современного германского любомудрия» (Мнемозина. Ч. II), хотя критика уже была у него, что называется, на кончике пера. Напомним, что за три года перед тем в статье «О метафизике наук» он назвал «софистические тонкости» (речь шла о «Критике чистого разума» Канта) «потерей времени», «ибо опыты удостоверили, что из всех сих отвлеченных умствований род человеческий не извлек ни малейшей пользы и не открыл ни одной спасительной истины»13. Мня себя сведущим в философии, Булгарин принял по отношению к Одоевскому менторский, но благожелательный тон, осторожно отметив лишь незрелость системы и «непроницаемый» язык: «Учась, нельзя составить философского языка и технических выражений науки»14.

К этому этапу полемики относится очерк «Правдоподобные небылицы, или Странствие по свету в двадцать девятом веке». Булгарин переносит сюда не высказанные в ранних рецензиях возражения на эпатирующие заявления Одоевского об имманентности научного умозрения («Цель науки – сама наука», «Философия <.. > помогает вести войну против защитников низкого своекорыстия в науке»)15. В ответ Булгарин изобразил в очерке некую идеальную страну, где благополучие жителей основано на использовании научных достижений и здравом смысле16.

Однако после появления в «Мнемозине» «антикритик» Булгарин сорвался и разругал все и вся, в частности, поглумился над статьей Одоевского «Секта идеалистико-елеастическая (Отрывок из Словаря истории философии)», опубликованной в последней части альманаха. «„Мнемозина“, – пишет Булгарин, – экстракт Греческого, Римского, Еврейского, Халдейского и Немецкого любомудрия, и если б глубокомысленный мыслитель <…> понимал, о чем он писал <…>,то, может быть, и мы бы чему-нибудь научились. Но здесь сии многословные выписки, составленные из остатков неискусных компиляций немецких университетских тетрадок и компендиумов, представляются в виде фантазмагории». Нападки на язык умозрительных спекуляций в последней рецензии переносятся наличности: «под мантией любомудрия» сторонники новой философии «скрывают свое невежество и гордость и нарочно говорят языком темным, невразумительным, непонятным никому, кроме своих сообщников, чтобы, ослепляя толпу, обратить на себя внимание»17.

Итак

Итак, полемика сводилась к издевательству над невразумительным философским языком. Это станет важнейшей составляющей всех дальнейших выступлений Булгарина против шеллингианцев и гегельянцев. Впрочем, нападки на язык противников занимают существенное место в полемике Булгарина и с другими литературными врагами. Константным будет переход от высмеивания языка к нападкам на личности философов и обвинению их в шарлатанстве, невежестве, тщеславии. Отметим фразу о компиляциях из немецких университетских тетрадок и компендиумов18, которая, с легкой руки Булгарина, станет общим местом в полемике с русским любомудрием. У Булгарина была цепкая память. Именно в двух помещенных в «Мнемозине» философских статьях Одоевского он встретил понятия и выражение (здесь они выделены курсивом)19, которые звучат в заметке «Русская ресторация». Интересно проследить модификации шеллингианской формулы («Абсолют есть все и ничто») в других очерках Булгарина.

Отголоски первой «битвы», одной «из самых упорных и продолжительных»20, по словам Одоевского, прослеживаются до 1840-х годов. Писатель постоянно вел борьбу с Булгариным, высмеивая его произведения и клеймя «издателей-промышленников», невежественных и бездарных, «оскверняющих всякое святое и благородное чувство» и при этом «выставляющих себя учителями»21. Рассказ о первом столкновении с «площадной» критикой он ввел в мемуарный очерк «Новый год» (1831)22.

Булгарин тоже не мог простить травму, нанесенную его самолюбию. Он мстил Одоевскому в своем стиле: пасквилями, намеками и доносами23, а в «Мнемозине» склонен был видеть истоки распространившегося идеалистического инакомыслия «толстых» журналов 1840-х годов.

Полемика во втором, написанном после разразившегося скандала, очерке – «Невероятные небылицы, или Путешествие к средоточию земли» – построена по описанной модели. Здесь, наряду с пасквилем на Одоевского («гуслиста-философа»), карикатурно выведены другие «мыслители» Скотинии (страны «полуучености»), «самонадеянные и невежественные», которые в одной из сцен (за столом правителя Дуриндоса) «спорят и кричат» почти до драки. Один «старичок-скотиниот» так их характеризует: «Вся наша беда происходит от этих господ, называющих себя мыслителями, которые беспрестанно ссорятся между собою за превосходство своего зрения, хотя наша порода вообще близорука <…>. По несчастью эти мыслители у нас размножились, а что хуже всего – это их раздражительность, которая при малейшем противоречии доходит до бешенства»; он же характеризует их философию как «совершенную нелепицу», «вздор», написанный «впотьмах, наобум»24. «Мыслители» Скотинии – любомудры, их раздражительность и ссоры – намек на недавнюю полемику в «Мнемозине» и ее продолжение.