Формула всего - Евгения Варенкова

Это все было во второй день ярмарки, а наутро мы запрягли и поехали в Ствильно. Ствильно цыганам – любимый город. Там жили люди – с образованием! Инженеры, механики, без суеверий. Хитрить перед ними мы не видели смысла и работали на совесть. Платили хорошо, и работы было много, потому что Ствильно трудился на армию, а армия – это железо и кони; самое наше цыганское дело! Мы и старались. Гаже ценили золотые руки. Они нас видели с лучшей стороны. Никому из Ствильно не пришло бы в голову сказать про цыган «дармоеды», «лентяи». Там нас любили. Чуть затемнеет, так жди всех в табор – приходят, смотрят, как цыганочки танцуют; головой качают, все им нравится. Гитары звенят. Песни, пляски!.. Я не удивился, когда Антощ сказал, что все в Ствильно подались. Там не предадут. Ствильно – надежно. Последняя отдышка перед новой страной.

Ай-нанэ-нанэ. Дорога шла над озером. Я окинул его взглядом – нигде не плеснуло, чистое зеркало. Прощай, Загадка. Золота в судьбе. Все дороги с песней. Извини за все…

Бричка катилась. Едва давши отъехать, зарядили дожди, ночью холод бодался. Мы ночевали в постоялых дворах, где казенные люди трясли подорожными: «Дайте коней!», коней не хватало, но у нас-то был свой. Мы нигде не ждали, едва заря – росою умылись и в путь-дорожку!

Ты вези меня, каре-ета

Золота-ая!

У Хазы дел не было, кроме стряпни. Голышом она больше при мне не ходила, но вела себя странно. Коня поила. У Выдры был кнут, она им щелкала. Клянусь, чавалэ! Я так удивился, что позабыл, что умею ругаться! А потом решил – другие люди, другой обычай. Я уважал. Им это можно. У нас нельзя. Конь – для мужчины и кнут для него же, таков закон. «Как она смела до них касаться?» – сказали бы в таборе, том, где я вырос. Где он теперь? Уехал мой табор и с ним весь закон. Хорошо ли, плохо, а делать нечего. Пусть берет кнут, лишь бы не мой! Если Выдра не против, то пусть, пускай, раз такая девчонка! Я за ней наблюдал, а она говорила, только если спрошу, но не дичилась, просто молчала, а если едим, то садилась с краю и так, чтоб всегда между нами Антощ.

С братом у них были свои порядки. Он ею, похоже, очень дорожил, не кричал на нее. Хаза ему тоже – волосы гладила, утешала, искала вшей. Сидят так вместе – как два голубка, то он ей ловит, а то она. Я это знал – они сами признались, но я не чурался и ждал гостей. Подумаешь, вши! Не до этого было – Воржа! Покров!

Еще один раз – так она к нему села, а он, как сыч, оттолкнул ее, буркнул. Я отошел. Возвращаюсь – глядь, а она с букетом! Цветы полевые! Он подарил. Я удивился. А как еще с ними? Живу, как в цирке! А то, что воры, так я заметил: и брат, и сестра – оба были бесшумны. Вот половица – под ребенком скрипнет! – а у них под ногами она молчит, словно сообщница! Пес цепной при почтовой избе – и тот не учуял, как Выдра подкрался. Чистая правда! Я это видел.

Так мы и ехали. Все нормально. У цыган, как говорится, все дороги без ворот. В одной ночлежке нас заели клопы, но хуже клопов – недобрые взгляды. На нас смотрели, как на злодеев! За что? А за то, что хороших цыган на земле не бывает! Это всем известно. Ха-ха-ха! Герцог знал, какие дырочки на дудочке зажать, когда свой поганый Указ подписывал! Ох, и ловок холодный ум!..

Чтобы больше ни с кем не связываться – ни с гажами, ни с клопами, мы купили две пуховые перины и теперь ночевали под божьей стрехой. Дожди прошли. Осень разгулялась. Лес стал ярким и пестрым, как цыганская юбка! Ай-нанэ-нанэ!

На стоянке возле Михайловской слободы Хаза нашла погнутую подкову.

Я говорю:

– Ну все, чавалэ – мы теперь на эту подкову счастье приманим, как рыбу на червя!

– Это почему? – спрашивает Хаза.

– А по-другому со мной не бывает!

Сидим, сидим, а она зевнула. Я тоже зевнул. Хаза увидела и улыбнулась. И я улыбнулся! Подошел Выдра. Она подкову отдала брату, а взгляд – мне, игручий такой. Я даже опешил. Глаза как рыбки! Она их опустит, да так по-женски – что угодно сделаешь, лишь бы опять на тебя посмотрела! Но она не стала – в повозку прыг. Я впервые заметил, что девчонка красива. Не лицом, а повадкой! Идет – танцует, и за что ни возьмется, у нее все так складно, как будто только так и возможно.

Дэвлалэ-Дэвла! Она вся была как цветочек – смотреть приятно и трогать незачем. Мне с ней было спокойно. Она меня не томила. Зато другие… Я как женщину видел, так враз больной! Каждую хотел заломать. Еще бы! Кожа у них белая, волосы мягкие, глаза голубые… Кочевой грязи они не знают. А одна была – ой! Держите меня семеро! За пятнадцать шагов восторг сшибает! Мы ее встретили на покосе. Мать ее копытом!.. Я весь извелся. С этим было тяжело, как с камнем. Хорошо, что никто моих снов не видел!

А Хаза – Хазой. Я ею умилялся – вполне по-братски и вскоре завшивел, как ее брат. Выдра сказал мне:

– Ты им понравился. Правда, Хаза?

– Очень понравился.

Я закурил. Всякое бывает – и вши, и все.

Поехали дальше. Хаза любила очень вафли и пряники. А какая цыганочка их не любит? Антощ ей покупал, и я бы хотел, но ни разу не делал.

Про их семью я знал уже много – Выдра рассказывал. Выпив на вечер, он любил поболтать:

– Я говорю. Я люблю говорить. А отец был молчун – Ласло Трубочист. В таборе смеялись: «Ну что, чавалэ? К Ласло, что ли, сходим, помолчим немного?» Он любил гостей, хотя сам молчал. Он был очень сильный. Однажды взял трехпудовую гирю! – и ее перебросил… через столетний дуб! Три раза подряд!

Антощ врал безбожно, но врал от души, и я с ним не спорил, потому что сам говорил точно так же: «Мой отец – самый лучший!» Это правильные мысли. Я поддакнул ему:

– Да-а, я понял – он был знатный цыган!

– Еще бы не знатный! Другой раз в степи его волки застали. Ночь, он один, а их целая стая. Отец как щелкнет на них зубами, а зубы у него были все золотые! Волки – наутек!

– Съел бы я его печень!