Утаенные страницы советской истории. Книга 2 - Александр Бондаренко

Кое с кем я познакомился, они мне указали на беженцев из Афганистана: мол, посмотри на эту шваль — они здесь спекулируют, вместо того чтобы зарабатывать деньги на другом поприще. «Но, — сказал мой собеседник, — я здесь собрал большую группу диверсантов и послал их в Афганистан». Он даже сказал куда.

— То есть американцы сразу же начали готовить душманов — «непримиримую оппозицию»?

— Да, стали штамповать тех самых талибов, против которых они сейчас сами и борются! Я посмотрел на это дело, передал информацию в Центр, а потом, как мне и было положено, выехал в Гонконг, на Тайвань, вернулся в Европу — и вылетел в ЮАР. Кстати, все это не так просто: у меня были, во-первых, различные шифры, во-вторых — различные волны для приема радиопередач Центра, потому что те же Гонконг и ЮАР — различные часовые пояса, две большие разницы. Многое пришлось записывать, делать себе заметки — это хреново было, но без этого не обойдешься. В ЮАР я был очень коротко, по-тому что почти сразу вылетел в Намибию, а там я заметил за собой наружное наблюдение...

— Ничего подобного раньше не было?

— Никогда! Но тут проверился — и увидел. Этого я никак не ожидал! Кстати, для наружного наблюдения спецслужбы там используют и черных... «Наружку» я увидел, но бежать мне было некуда — из Намибии можно было вернуться только в ЮАР. Разве что идти до Анголы пешком, через пустыню — 3,5 тысячи километров. Но я не знал этой дороги, да и со львами и змеями мне как-то не хотелось встречаться. Вот и вылетел в Йоханнесбург.

— Возникает тот вопрос, который вы, нет сомнения, тогда же сразу задали самому себе: почему?

— Ответа на этот вопрос никто не знал до 1985 года — хотя меня и обменяли в 1982 году, когда сбежал господин Гордиевский, наш резидент в Англии. Я с этой сволочью в свое время учился в МГИМО, мы с ним вместе работали в комитете комсомола. Кстати, он такой идейный был — любил выступить...

— Почему вы уверены, что это именно он вас выдал?

— Все сомнения он сам разрешил в своих книжках. Из всех, кого он знал по институту, он упомянул только меня. Больше никого! Он был на два курса моложе и, кстати, проходил практику в той же Дании — на два года позже меня.

— Где его, как теперь известно, и завербовали...

— Да. О том, что я стал нелегалом и выехал, он, видимо, узнал позже — ведь после того как он окончил институт, его взяли к нам в «С», в документальный отдел...

Так вот, когда самолет прилетел в Йоханнесбург, я увидел в иллюминатор, как к нам направляется черная машина типа «Волш» с синим «маячком». И я сразу понял, что это за мной — так или иначе есть у человека «шестое чувство». К тому же наружное наблюдение... Из машины вышел, как я потом узнал, генерал Бродерик, заместитель директора контрразведки ЮАР. Неплохой, интеллигентный мужик такой был. Он показал мне свое удостоверение и сказал, что я арестован.

— Ваша реакция?

— Конечно, я потребовал, чтобы меня связали с западногерманским посольством — но они на это просто плюнули. Там ведь все было, как в нацистской Германии в точности! У моего следователя полковника Глоя в кабинете висел такой красивый портрет Гитлера — будь здоров! Глой был самый настоящий нацист, поклонник Эрнста Кальтенбруннера... Кстати, уже потом, когда он со мной прощался, он мне сказал: «Извини за все то, что с тобой здесь произошло. Мы просто не знали, с кем имеем дело. Сейчас мы знаем, что ты — нормальный мужик и настоящий парень». Он крепко пожал мне руку, и я в своей ладони что-то твердое почувствовал. Оказалось — значок контрразведки ЮАР с правом ареста. Но это потом было, через два года...

— А тогда, сразу, что было?

— Меня привезли в тюрьму контрразведки, начались бесконечные допросы, которые продолжались и днем, и ночью. Я не спал ни одной минуты — целую неделю! Причем про меня южноафриканцы ни хрена не знали. Даже когда они меня били, то не понимали, зачем это делают. Уже потом, через неделю, приехали немцы из ведомства по охране конституции и из разведки ФРГ и показали мне фотографии. Я смотрю: эти фотокарточки только из института могли выйти, я там еще совсем молодой был.

— Первая зацепка на Олега Гордиевского?

— Это я потом понял... Они мне не сказали, что я не должен переворачивать — и я перевернул одну фотокарточку, а там латинскими буквами: «А. М. Kozlov». Ну и что, доказывать, что я не верблюд? Я сказал, что являюсь советским гражданином, разведчиком. Больше я им не сказал ни хрена — это доказано.

— А допросы продолжались?

— Да, меня допрашивали немцы и англичане, получившие информацию от Гордиевского. Англичане — народ довольно культурный, никакого насилия с их стороны не было. Они вежливо со мной разговаривали. Потом еще появились почему-то французы, эти оказались самыми паскудными. А ведь в свое время Франция для меня — это было все!

— Конечно, все мы воспитывались на «Трех мушкетерах» и романтике Великой Французской революции...

— Вот и я думал, что французы — это «свобода, равенство, братство»! То еще братство! Скоты такие, что дальше некуда! Вот они мне задавали какой-либо вопрос — я им не отвечал. Так потом этот же вопрос мне задавали южноафриканцы, которые били. Таким образом — ты нам не хочешь отвечать, так попробуй, не ответь им...

— А как отреагировал на произошедшее Центр?

— Примерно шесть месяцев в Центре обо мне ничего не знали. И самое главное, что они посылали телеграммы! В контрразведке пару телеграмм приняли — говорят: на, расшифровывай. Заявляю: «Я потерял шифроблокнот. Уничтожил его». — «Как уничтожил?!» — «А вот когда вы в аэропорту меня арестовали — вы же меня в трусах оставили, так?» — «Да». — «Вот, пожалуйста, вы сами и виноваты. Я его в трусы спрятал».

— Импровизировали вариант?

— Нет. Они попросили меня продемонстрировать, как я приклеивал к трусам — я продемонстрировал, потому что делал подобное когда-то в других странах. Опасность везде была, а где точно — не знаешь. Идешь через таможню, ну, на всякий случай... Вот я и показал, и рассказал, как я якобы взял эту пленку с шифром, разжевал, опустил ее в унитаз, воду включил — и ее не стало. У меня в камере туалет был свой. Нажмешь на кнопку — вода, бывало, лилась по 10 минут. Это я и рассказал.

Они говорят: «Не может быть!» — «Идите, проверьте сами!» Проверили. Зато, когда я потом нажал на кнопку, еле-еле полилась вода. Но уничтожать мне уже нечего было, да у меня ничего и раньше не было, я все наврал.

А знаете, что там самое страшное для меня было?

— Что?

— Два месяца мне курить не давали! Потом меня перевели в другую тюрьму — только для белых. Там тоже был апартеид! В той-то тюрьме, которая контрразведки, там и белые, и черные сидели...

— Создается впечатление, что контрразведка в ЮАР была самой демократичной организацией — черные и в «на-ружке» работали, и в тюрьме с белыми наравне...

— Ну, не совсем наравне... А в ту тюрьму, где я потом был, черных привозили казнить. Я там сидел в камере смертников, в одиночке, там было три отсека, в каждом почему-то по 13 камер. По пятницам туда привозили черных из тюрьмы для черных — и вешали вместе с белыми. Хотя разница даже тут! Последний завтрак: для белого — целый жареный цыпленок, для черного — только половинка. Это такое средневековье — через 20 минут оба будут висеть на одной веревке! И что, при этом белый будет свысока смотреть на черного?! Мол, я целую курицу съел?!

— Вы что, видели, как там казнили?

— Да, и зрелище это малоприятное — меня два раза водили посмотреть на казнь. Это было как спектакль — зрительный зал настоящий, зрители. Причем в основном попы — и католики, и протестанты, и англиканцы... Даже мусульмане были, в таких шикарных шелковых халатах.

И еще один очень неприятный момент. Заслонка, которая снаружи закрывала глазок в моей камере, была оторвана — и я мог видеть, как по коридору проносили трупы повешенных. Их вешали на втором этаже, они падали через люк на первый этаж, там стоял величайший мерзавец в мире доктор Майхэбо, и он их добивал — делал последний укол воздуха в сердце... Это так каждую пятницу было, в 5 часов утра.

— А вы разве с этим доктором лично были знакомы?

— Конечно. Помню, однажды он меня прослушивал.

Говорит: «Дыши!» Дышу. «Громче!» Я сильнее. «Ну, все нормально, все в порядке у тебя». Я говорю: «Доктор, как же все в порядке — вы же меня не слышите!»

У него стетоскоп просто висел на шее. Он возмутился, начал орать...

— Итак, два года вы никого фактически, кроме тюремщиков, не видели, ни с кем не общались?

— Не совсем так. Когда через шесть месяцев меня впервые вывели на прогулку во двор тюрьмы, со всех сторон вдруг раздалось: «Парень, держись! Мы слышали, мы читали, что тебя скоро обменяют!» Да ничего они не слышали и не читали, нигде об этом не было написано, но для меня это такая моральная поддержка была! Колоссальнейшая!

— Там что, политические заключенные были? Борцы против апартеида, так сказать?