Белая малина: Повести - Музафер Дзасохов

Паровоз загудел.

— Провожающих просим выйти из вагонов! — послышался знакомый голос из репродуктора.

Выходящих было куда меньше, чем входящих в вагоны. В наш вскочили сразу несколько человек. В открытую дверь было видно, что на перроне все движется, как в пчелином улье.

— Шаламджери, не теряй времени, у тебя же дела!

Он сорвал с головы фуражку и замахал ею:

— Счастливого пути!

Снова протяжный гудок.

— Поезд отправляется! — послышалось из репродуктора. — Будьте осторожны!

Целое море рук пришло в движение. Кто машет шапкой, кто платком, люди улыбаются, кричат что-то. Некоторые плачут, не в силах сдержать слез.

Наконец-то поезд тронулся. Полз он еле-еле.

Сколько же людей на платформе! Признаться, такую многочисленную толпу я видел впервые.

Миновав водокачку, поезд прибавил ходу, но ехали недолго. В Беслане опять встали. Здесь тоже множество людей вышли провожать нас. Студенты, разузнав о времени стоянки, выпрыгивали из вагонов. И опять не разобрать, кто едет, а кто провожает.

Зазвучала осетинская гармошка. Высокий парень, сложив рупором руки, закричал:

— Расступитесь пошире!

Нашлись помощники, и сразу на перроне возник танцевальный круг. Слышнее стала гармошка. В круг кто-то вытолкнул двух парней, но они смущенно попятились на свои места. Раздалось: «Арцтох!» Гармонистка рванула мехи гармони, кругом дружно захлопали. Из толпы выскочил красивый парень и, лихо пройдя круг, замер перед самой красивой девушкой. Та покраснела и не решалась выйти. Он прошел еще круг и вновь остановился перед ней. Гармонистка играла лихо, мастерски. И танцор оказался искуснейший. Хлопки раззадоривали его. Хлопала в ладоши и девушка. Все смотрели в ее сторону. Она было вышла в круг, но тут последовала команда занять места в вагонах. Танец все-таки был окончен, и танцоры кинулись к поезду.

Целинники буквально продирались к своим вагонам. Казалось, все нарочно мешают друг другу, такая толчея стояла вокруг. Прошло немало времени, прежде чем на перроне остались одни лишь провожающие. Поезд тронулся и начал быстро набирать скорость. Как только миновали последний дом, постукивания колес участились и наконец слились в один звук. Мимо мелькали деревья, проплывали поля, огороды, мосты, овраги… Картины быстро сменяли одна другую.

Не исчезали за окном лишь телеграфные столбы. Словно доказывая свою привязанность дороге, они появлялись то с левой, то с правой стороны. А если и исчезали из виду, то на короткое время, когда поезд миновал станцию или какое-нибудь селение. В степи же они вновь оказывались рядом.

Мы принялись считать их. Интересно, кончатся ли они когда-нибудь? Вряд ли. Разве что на конечной станции мы расстанемся с ними.

Мне нравится глядеть в окно. Так много нового, необычного увидел я за это время. А сколько еще предстоит увидеть!

VII

Начало пути где-то уже далеко. Остались как воспоминание трогательные минуты прощания и яркие букеты, громкие звуки оркестра. Все то, чем началась эта длиннющая дорога с последовавшими затем заботами и только ей присущими мелочами, душевными порывами и устремлениями.

Там, где ты прошел впервые, все ново. Если даже до тебя там и побывали многие, все равно не меньше их подмечаешь все встреченное. Подобно им и ты оставишь на этой дороге свои следы, ощутится там биение и твоего пульса. И ты вправе назвать своими дороги, по которым прошел.

Легат поезд. Везет молодых. Всем хочется побыстрее быть у цели, чтобы поскорее своими глазами увидеть целину.

Из дверей сегодня больше не выглядывают, не тянутся и к окнам. Всему свое время. Тут уж ничего не поделаешь.

А вчера весь день глаз не жалели. Никак не могли насмотреться на открывавшиеся дали.

…Парни разбились на группы — накрыли столы. Где группа больше, там и веселее. То за одним столиком, то за другим раздается острое словцо и слышится смех.

Не хвали того, с кем не побывал в дороге, но и хулу понапрасну не возводи.

Раньше о сокурсниках, с кем я проучился три года, я ничего не знал — ни хорошего, ни плохого. Теперь же я вправе был сделать кое-какие выводы.

Вот Бечирби. Очутившись в вагоне, все принялись доставать захваченные с собою харчи, а он этак отрешенно сидит себе посиживает. Каждый из ребят старался не ударить лицом в грязь перед товарищами, выкладывал такое, чего не было у других. Известно: все лучшее, что есть в человеке, может проявиться в пути.

Бечирби же не знает, видно, что и плохие качества тоже выявляются в дороге. Поэтому и позволил себе притвориться, что ничего не понимает в происходящем. Не замечал, как много при этом терял в глазах спутников. А если и замечал, так ни чуточки не стеснялся. Срам тому, кто разучился считать позор позором. Вот и Бечирби сидит и невдомек ему, что позор уже чернит его голову. Человек именно тогда и замерзает, когда перестает чувствовать, что ему холодно.

До чего же хорош общий стол!

Хотели было приняться за еду, но Бечирби неожиданно встал. У меня аж сердце екнуло. Он снял со стены свой рюкзак и принялся что-то искать в нем. Неужели хочет принести что-то свое к общему столу? Вот рука его уже по самое плечо скрылась в этом мешке. И наконец он извлек оттуда перочинный нож. Открыл и несколько раз провел лезвием по брючине, а затем подошел к столу. Оказалось, он, видите ли, был не в силах наблюдать безучастно, как Танчи тупым ножом долго не мог справиться с куском отварного мяса. Поэтому и не поленился достать свой ножик. Надо же, какой догадливый! Никому больше и не додуматься, а Бечирби на коне:

— Вот хороший ножик.

Прямо-таки благодетель. Он быстро порезал мясо и, как положено благодетелю, принялся ловко запихивать его в рот.

Не удивительно ли, что, собравшись в дальнюю дорогу, человек не кладет в свой рюкзак ничего, кроме ножичка? Значит, то, что о нем говорили до сих пор, правда. А говорили, что, привозя из селения продукты, он ест их, уединяясь в укромном местечке, что называется — втихаря. Однажды съестное обнаружили у него под матрацем. Обнаружили случайно, конечно. Тогда ему об этом ничего не сказали. Да и зачем говорить: сам-то он знал, разумеется, обо всем не хуже других.

Может, он и теперь не против усесться за отдельный стол, но у него нет такой возможности. В дороге пробудем не меньше шести дней. К концу ее и продукты могут испортиться. Знает он об этом и все же присаживается к чужому столу. А что могут подумать про него, его это не интересует. Пусть думают. Вслух ему, конечно же, никто ничего не скажет. Он знает об этом. Таковы примерно были мысли у Бечирби. И все-таки главное не то, что думает он. Куда важнее то, что думают о нем самом.

Поезд начал замедлять ход.

— Подъезжаем к большой станции, — сказал кто-то в дальнем углу.

Я выглянул в дверь: издалека вырастали дома.

Тепловоз давал гудки. Необычные какие-то. Должно быть, они имели особый смысл.

На станцию мы прибыли через полчаса. Нам передали, что будем стоять минут двадцать, ждать встречного поезда.

Есть возможность размяться.

Я направился в конец поезда, а Когда повернул обратно, то в толпе ребят, возле нашего вагона увидел Кылци. Когда я подошел ближе, Кылци по-борцовски обхватил меня. По утрам во дворе института мы делаем вместе зарядку и там он иногда кидает меня из стороны в сторону, как кошка мышку. Он акробат. Недавно на концерте выступил в честь Дня Победы. Шестерых удерживал — сильный парень. И все-таки заставляет меня бороться с ним. В ходе борьбы я вхожу в азарт и начинаю хорохориться. Для него это шутка, а я-то всерьез.

И сейчас мы схватились как обычно. Он вначале расслабился. Я стараюсь изо всех сил, но мне не сдвинуть его с места. Люди забавляются, как в цирке. Девушки поддались общему азарту и выгладывают в открытые двери вагонов. Даже Земфира, обычно спокойно относящаяся к подобным зрелищам, сейчас, как мне показалось, не могла оторвать глаз от нас. Это придавало мне сил, и я становился все настырнее.

Я пытался сделать противнику подножку, и в какой-то момент мне даже удалось хорошенько встряхнуть его. Вокруг засмеялись. Кое-кто даже зааплодировал.

— Давай! Давай! — кричат мне.

Кылци пробовал освободиться из моих объятий, но я стиснул зубы и изо всех сил сжимал руки.

Хохот возносился уже к небесам. Думаю, вот как силе-то моей радуются. Ну и гордился же я собой в тот момент. Гордился из-за того, что могу столько времени на равных противостоять такому противнику.

Но вот Кылци решил, что достаточно щадил меня, и высвободился из моих объятий. И едва мы кончили бороться, раздался взрыв смеха. Я, надеясь еще раз увидеть Земфиру, повернулся к вагону, но — увы… Все куда-то пропали. Повернувшись к Кылци, я с недоумением увидел, что он натягивает спавшие до колен брюки.

Оказывается, пытаясь сделать подножку, я уцепился правой рукой за брюки Кылци и в пылу борьбы, не осознавая всего комизма положения, стягивал их все ниже и ниже. Кылци тоже не сразу понял, что к чему. Вот отчего стоял гомерический хохот.