Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

Ты, впервые в жизни выкупанная, чистенькая, лежала в колыбели, готовая получить имя, а я, любуясь тобой и ощущая необыкновенную бодрость, ждала Миямуру. В обычное время он вошёл в палату и сразу же спросил:

— Ну как, уже придумала имя?

— А я-то надеялась на тебя!

— Но я в этом мало что понимаю… Я пытался, но безуспешно. Впрочем, в конце концов главное, чтобы оно не было вульгарным. Как скажешь, так и будет.

С этими словами он придвинул к колыбели стул и стал любоваться тобой, поблагодарив сестру за то, что она тебя выкупала и ты стала такой хорошенькой и чистенькой. Но потом, вспомнив, что бумаги должны быть отправлены сегодня, Миямура, по-прежнему глядя в колыбель, стал торопить меня:

— Ладно, не стоит усложнять дело, называй любое имя, которое тебе нравится. Я заранее согласен с твоим выбором. Сегодня же отнесу бумаги в посольство и мэрию, и дело с концом.

— Может быть, назвать её Марико? — внезапно вырвалось у меня, хотя ещё минуту назад я об этом и думать не думала. Миямура, внезапно изменившись в лице, повернулся ко мне. Всё больше волнуясь, я стала объяснять:

— Во-первых, мы можем писать её имя знаками "десять тысяч ри" — "ман-ри", в память о том, что она родилась так далеко от родины, и читать эти знаки как "ма-ри", к тому же во Франции её смогут называть просто Мари, это очень удобно.

Но чем больше я приводила аргументов, тем труднее мне было скрыть, что конечно же я прежде всего подумала о Марико Аоки, и в конце концов я совсем смутилась.

Когда-то, ещё до родов, я тайно мечтала стать для Миямуры второй Марико. Размышляя о том, почему он хочет дочку, а не сына, я пришла к выводу, что, поскольку мне так и не удалось заменить ему Марико, он надеется, что это сделает наша дочь. Но, думая об этом, я не огорчалась, наоборот, кормя тебя молоком из бутылочки и пристально вглядываясь в твоё лицо, мечтала, чтобы на радость своему отцу ты выросла такой же прекрасной, такой же умной и возвышенной девушкой, как Марико Аоки. Мне кажется, именно поэтому я совершенно неожиданно для себя и предложила Миямуре назвать тебя Марико. Или я была настолько дурной женщиной и по-прежнему терзалась от ревности?

Миямура сверлил меня взглядом. Его глаза впивались в меня, словно пронизывая душу рентгеновскими лучами. Вся сжавшись, я постаралась выдержать этот взгляд. Небеса и земля свидетели — в моём желании не было ничего постыдного, оно было продиктовано чистой и искренней материнской любовью.

— Ты в самом деле этого хочешь?

— Прости, если я тебя огорчила, наверное, мне не следовало…

— Но ты не будешь раскаиваться?

— Нет, я думала об этом имени ещё до того, как она родилась.

После того как Миямура ушёл в посольство, я долго плакала, натянув одеяло на голову. Это были слёзы радости, и я не вытирала их. Я думала о том, что, называя тебя именем Марико, я сама с каждым разом буду становиться лучше.

Ах, но почему же у Миямуры сразу сделалось таким озабоченным лицо? Наверное, он ещё не забыл о той женщине, иначе постарался бы перевести всё в шутку. Значит, даже твоё появление на свет не вытеснило её образ из его души?.. Я печалилась, думая об этом, но одновременно чувствовала, что, назвав тебя Марико, одержала победу и над собой и над ней, и по моим щекам текли слёзы радости. И это была искренняя радость… Да, с того дня ничто не омрачало моего счастья…

Слух о появлении на свет японского ребёнка разнёсся по больнице, и все хотели на тебя посмотреть. Медсестра несколько раз намекала мне, что хотела бы показать тебя другим роженицам, наверное, она придумала таким образом развлечь скучающих мамаш. Всех почему-то умиляли твои славные волосики. "Но разве не у всех младенцев голова покрыта волосами?" — удивилась я и посетовала, что твои волосы недостаточно чёрные. Тут пришёл черёд удивляться сестре, и она объяснила мне, что европейские дети рождаются безволосыми. Тогда мне тоже стало любопытно, и хотя раньше я не разрешала выносить тебя из палаты, но тут согласилась на двадцать пять минут обменяться младенцами со своей соседкой. Мне принесли девочку, родившуюся на два дня раньше тебя, её звали Элиза, у неё были чёткие черты лица, большие глаза, она наверняка превратилась потом в красивую парижскую девчонку, развязную и развитую не по годам. Однако тогда на головке её не было ни единого волоска, да и сама эта головка была неприятно блестящей и красной. Мать, каждый день лаская дочку, молилась, чтобы у неё выросли белокурые волосы, а у меня возникли серьёзные опасения, что волосы у неё вообще не вырастут, и я тут же поделилась ими с сестрой, изрядно её насмешив.

Так или иначе, ты привыкла к искусственному кормлению, няню для тебя тоже уже наняли, поэтому Миямура и доктор Б. предложили перевезти пока тебя одну в дом мадам Демольер, но я упросила их дождаться моей выписки из больницы. Я была уверена, что меня выпишут недели через три.

Я была так счастлива, что не обращала внимания на собственное состояние, а оно между тем оставляло желать лучшего: по вечерам у меня неизменно поднималась температура. Но я не особенно волновалась, считая, что всё наладится, как только я оправлюсь после родов. Мне казалось, что никаких осложнений у меня быть не может, тем более что, вняв советам врачей, я отказалась от мысли кормить ребёнка грудью. Однако всё вышло совсем не так, как я предполагала: после доктора Б. я тут же стала пациенткой доктора Н.

Только через пять недель доктор Н. наконец разрешил мне покинуть клинику. До сих пор помню, какой это был радостный день. В комнату проникали столь редкие зимой неяркие и ласковые солнечные лучи, на ковёр ложилась красивая узорчатая тень от кружевной занавески… В моей памяти запечатлелось всё до последних мелочей. Словно готовясь к возвращению домой из далёкого путешествия, я старательно подкрасилась и облачилась в свою лучшую каракулевую шубу, которую муж по моей просьбе принёс из дома. Он смеялся над этой шубой, говорил, что довольно было бы просто тёплого пальто, но я так долго мечтала об этом дне, так по-детски радовалась, заранее обдумывая наряд для своего триумфального возвращения! Что касается тебя, то о твоём наряде позаботилась новая няня: ты была вся в белом с головы до ног и завёрнута в тёплое белое пальтишко. До автомобиля, который ждал нас у входа, Миямура донёс тебя сам, отказавшись передать няне. Глядя на то, как осторожно он тебя нёс, я изнемогала от счастья. Материнская и женская гордость переполняла мне грудь, и, не чуя под собою ног, я шла по длинному коридору рядом с мужем.

Если прежде между нами с мужем всегда стоял образ Марико Аоки, то с тех пор другая Марико, наша Марико, крепко соединила нас. Я больше не сомневалась в Миямуре и готовилась растить тебя, благодаря судьбу за ниспосланное мне счастье…

С такими мыслями твоя счастливая мать покинула клинику. В автомобиле Миямура всё время держал тебя на руках. Ещё находясь в клинике, я поняла, как любит Миямура детей, как он любит тебя. Почти каждый день, возвращаясь домой из института, он делал большой крюк, чтобы зайти в клинику, причём не столько для того, чтобы навестить меня, сколько для того, чтобы заглянуть в твою колыбельку. Тебе достаточно было скривить личико, и он приходил в восторг:

— Смотри, она уже улыбается!

Я радовалась, открыв для себя совершенно нового Миямуру, и терялась в догадках, размышляя над тем, где в прежнем неприступно суровом Миямуре мог прятаться этот новый, трогательно восторженный и по-детски наивный, который так обрадовался твоему появлению на свет и готов был часами сидеть у твоей колыбели и смотреть на тебя? Но когда я увидела, что он, даже садясь в автомобиль, не отдал тебя няне и всю дорогу неловко держал на руках. Ах, как я была счастлива! "Этот человек великодушен и добр, — думала я, — он любит нашего ребёнка, а значит, и меня, свою жену, не может не любить. Какое счастье, что у меня такой муж!" И, преисполненная гордости, я решила не жалеть усилий, чтобы стать достойной его…

Прощаясь со мной, доктора Н. и Б. в один голос сказали:

— Мадам, отныне вам надо хорошо питаться, много спать, много отдыхать и по возможности не простужаться.

Но эти слова сразу же вылетели у меня из головы, ликующая радость переполняла моё сердце, мне казалось, я стою на пороге новой, счастливой жизни.

Я где-то слышала, что роды обновляют женский организм, и, наверное, очень хотела этому верить, во всяком случае, выйдя из-под присмотра врачей, тут же утвердилась в мысли, что теперь я так же здорова, как и прежде. Сейчас-то я понимаю, что при всей моей тогдашней самонадеянности я мало чем отличалась от своей невежественной матери. Ведь она в письмах совершенно серьёзно советовала мне отправить тебя с кем-нибудь в Японию, полагая, что если я по состоянию здоровья не могу тебя растить, то должна предоставить это ей, и она-то уж прекрасно с этим справится. Показывая письма матери Миямуре, я смеялась над её невежеством: а правда, почему бы не отправить тебя в Японию, как посылку… Однако я и сама была ничуть не лучше, такая же глупая, не считающаяся с доводами разума женщина…