Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

— Муж мадам сейчас в университете, он учёный, а ребёнок остался с няней.

Японские студенты и аспиранты обычно приезжали в Европу без семьи, поэтому мадам, очевидно, пришла к совершенно произвольному выводу, что раз Миямура приехал с женой, да ещё и ребёнком обзавёлся, значит, мы очень богаты. Встречая на рынке соседок, она непременно вытаскивала из своих сумок курицу или связку бананов и хвасталась, что теперь может позволить себе каждую неделю готовить блюда, которые раньше ела только раз в году. Я веселилась, глядя на неё, и любила ходить с ней на базар, но, увы, сама бедная мадам питалась очень скудно: они с Роже, как правило, довольствовались нашими остатками, которые ели где-нибудь на кухне, и в месяц на троих мы тратили даже меньшую сумму, чем когда жили у мадам Марсель. Беспокоясь, что таким образом мы подрываем их бюджет, я, предварительно посоветовавшись с Миямурой, предложила госпоже Демольер увеличить квартирную плату, но она, наоборот, испугалась.

— Я и так слишком на вас наживаюсь, — сказала она, положив руки мне на колени. — Мы оба имеем роскошное бесплатное питание и сумели даже накопить уже некоторую сумму. Если у вас, мадам, есть лишние деньги, начинайте откладывать на приданое девочке. Приданого никогда не бывает слишком много. Прошу вас.

Твоё приданое… Во Франции было принято готовить его заранее, но, моя Марико, время, когда ты будешь выходить замуж, казалось мне таким далёким… Неужели пора уже думать о приданом?.. Тогда я расхохоталась в лицо мадам Демольер, но сейчас меня всё чаще беспокоит мысль о том, что у тебя не останется от меня ровным счётом ничего, а мне так хотелось бы отметить день твоей свадьбы! К счастью, приданое — это не японский обычай, но я могу оставить тебе на память некую истину, которая мне открылась как женщине и как матери, но вот только как передать её тебе? У меня нет ничего, кроме воспоминаний: о том, как я мучилась, чтобы стать достойной Миямуры, о том, как пыталась любить его, что, в сущности, одно и то же, и особенно о том, как, родив тебя, изо всех сил старалась стать тебе хорошей матерью… С этими воспоминаниями я постепенно продвигаюсь к могиле, и, как знать, может быть, они — это и есть то единственное, что я могу оставить тебе?..

Наконец настала долгожданная весна. Она пришла неожиданно, застав всех врасплох, просто, проснувшись однажды утром, мы поняли — а весна-то уже здесь. Это была вторая весна, которую я встречала в Париже, и тем не менее её внезапный приход взволновал меня, она словно вдруг вырвала меня из зимней спячки, и я растерянно впитывала лучи весеннего солнца. Сад мгновенно зазеленел, каштаны покрылись пышными белыми соцветиями. Все вокруг — и панорама Парижа, и Медонский лес, вид на который открывался с холма Клямар, — засверкало яркими красками, и мы словно впервые увидели, в каком живописном месте находился домик мадам Демольер.

Налюбовавшись прекрасными видами, все обитатели нашего домика собрались в саду, поближе к долгожданным солнечным лучам. Для тебя под деревьями поставили коляску. Няня и мадам Демольер старались как можно больше времени проводить в саду, и даже приходящая служанка чистила картошку, расположившись на солнышке. Для меня рядом с твоей коляской ставили шезлонг, и я целыми днями лежала в нём, ничего не делая. Потом по рекомендации Миямуры мы начали принимать солнечные ванны, начав с того, что выставляли на солнце ноги. В те дни я очень хорошо поняла, насколько важны для человеческого организма солнечный свет и воздух.

И перестала удивляться, когда няня с серьёзным выражением на лице замечала: "Сегодня как-то тяжело дышится".

К тому времени опубликованные на французском научные статьи Миямуры заслужили признание знатоков, и он очень этому радовался. Он никогда не рассказывал мне, каково было конкретное содержание этих статей, полагая, очевидно, что это выше моего понимания, но я радовалась его радости. Я была счастлива, видя, что его усилия наконец-то увенчались успехом. Помню, в то время Миямура писал в своём дневнике:

"Мне даровали дочь, и я добился успеха в своей работе. Чего мне ещё желать? Разве только здоровья жены…"

Несмотря ни на что, он продолжал эксперименты и постоянно ходил в институт.

Дни становились всё длиннее. Мы с тобой выходили в сад утром и оставались там до прихода с работы Миямуры. Трамвайная остановка находилась у подножия холма, сойдя с еле тащившегося трамвая, он шёл пешком вверх по аллее. Я лежала в своём кресле и по звуку его шагов — он немного шаркал ногами — догадывалась о его приближении. Скоро из-за бетонной стены раздавался свист, а потом и его голос:

— Марико!

Миямура звал тебя, но мне всегда казалось, что он зовёт меня. Словно он хочет сказать: Синко! — но почему-то не может. Когда мы с ним только поженились, ему как будто что-то мешало называть меня по имени, наверное, в его памяти ещё свежо было воспоминание о Марико, поэтому, обращаясь ко мне, он говорил просто "ты". Называть же твоё имя — Марико — ему явно было очень приятно. И не потому, что он вспоминал в этот момент ту, прежнюю Марико, нет, произнося твоё имя, он словно просил прощения у женщины, которую сделал несчастной, отдавал дань своей любви, в его голосе звучала тоска по утраченной молодости… Так мне, во всяком случае, казалось, но, возможно, потому, что я была ещё слишком слаба. Я чувствовала себя совершенно счастливой, и когда слышала голос, зовущий тебя: "Марико!" — снова и снова говорила себе, что должна всё-таки постараться сама стать для него второй Марико…

Услышав его голос, я шла к воротам, а за мной спешила няня с тобой на руках. Миямура очень радовался и пытался взять тебя на руки, а няня всегда останавливала его, смеясь:

— Сначала почистите одежду и помойте руки…

Каким добрым было его лицо в те минуты! Когда по каким-то обстоятельствам я не могла выйти к воротам, он тут же озабоченно спрашивал:

— А где наша мама?

Как хорошо я помню его голос! Я долго думала, за что судьба подарила мне такого мужа, и постепенно пришла к выводу, что я сама тут вовсе ни при чем, просто Бог пожелал таким образом вознаградить мою несчастную мать, покорно сносившую выходки отца.

Весенние сумерки были прекрасны. В тёплые вечера стол выносили в сад и мы ужинали на воздухе. Иногда приглашали к ужину и няню. На это время она становилась мадемуазель Рено. Мы с мадам Демольер только диву давались, слушая, как она расхваливает статьи Миямуры, и в конце концов вынудили её признаться, что её женихом был студент-медик. Она даже попросила Миямуру познакомиться с ним и как-то вечером привела своего студента к ужину, его звали Б. Тогда мы тоже ужинали в саду и до поздней ночи беседовали. Помню, как долго не спускалась ночь, как прекрасны были сумерки, помню, как мы решили вдруг повесить на ветку каштана фонарь из Гифу, который оставил здесь профессор Андо… В какой-то момент мадемуазель Рено заметила, что я не принимаю участия в разговоре, и, сделав вид, будто что-то вспомнила, обратилась ко мне. Но я ничуть не тяготилась своим молчанием, мне было так приятно слышать похвалы в адрес своего мужа, я уже предвкушала тайком, как стану хвастаться его успехами перед своим отцом, как обрадуется дядюшка Исидзаки… Скоро начинался сезон летних отпусков, и мсье Б. поделился с нами своими планами: он собирался поработать в Парижском городском госпитале. Мадемуазель Рено с явным удовольствием рассказала о своих планах на будущее: через несколько лет они собирались пожениться и открыть своё дело, после чего она станет помогать мужу как медсестра. Потом они ушли, взявшись за руки и совершенно забыв о том, что со вчерашнего дня мечтали послушать игру малыша Роже на рояле.

Право же, ради счастья, которое я испытала в те дни, стоило родиться. Я была так благодарна своему отцу и своей матери за то, что они помогли мне приехать в Париж вместе с мужем! Да, я была счастлива. С каждым днём я всё больше привязывалась к тебе, я радовалась, что ты растёшь здоровой, что внутри твоей прелестной плоти уже даёт первые ростки дух. Рядом с тобой я поняла, что любовь не возникает сама собой, её нужно создавать. Даже любовь матери и ребёнка является результатом мучительных усилий, а уж тем более супружеская любовь, она даётся ценой многолетнего самоотверженного труда.

Ещё мне открылось, что брак — это вовсе не завершение любви, а её начало, это только исходный момент в создании шедевра, который именуется семейной жизнью. Никто не видит, сколько сил и самоотверженного труда, сколько мучительной борьбы стоит художнику создание шедевра. И столько же сил и труда надо затратить, чтобы процесс создания супружеской любви увенчался успехом. О моя милая Марико, ты была ещё так невинна, но уже сумела научить меня всему этому. Именно тогда я обрела душевный покой и научилась быть счастливой. Мне бы теперь только выздороветь, и нашу жизнь можно считать устроенной…