Честь и долг - Егор Иванов

— Нет, брат, шалишь… — встрепенулся Поскребышев. — Мы только теперя немцам и покажем… При свободе-то и повоюем… А то небось немцам грешно уступать…

— Вот ты и воюй, а я не жалаю кровь неизвестно за что проливать! Жалованья мне после войны не прибавят, а тебе землицы не дадут, хоть ты все Царьграды господам генералам завоюй! Не жалаю, долой войну, как большевик говорил!

— А я буду сознательно! — вкусно проговорил новое, видно, для него слово Поскребышев.

Поезд тронулся. Федор не вмешивался в разговор двух солдат. Он вспомнил историю с первым полком, отказавшимся идти в наступление. Теперь-то, наверное, зачинщиков амнистируют в связи с революцией — ведь она открывает двери тюрем, особенно политических. Сейчас перед Шишкиным сидели два солдата, неизвестно за какие качества выбранные всем полком в делегаты. У одного из них революция явно вызвала пробуждение политического сознания, а другой только упивался ее внешней формой.

Федор задумался над тем, какой же путь избрать ему самому. Как офицер, Федор все еще хотел воевать, получать отличия, чины, военные оклады и прочие блага. Но революция разбудила в нем гражданина, частицу той великой общности, которая является народом. Шишкин и его спутники прибыли в расположение полка поздно вечером. Их ждали с нетерпением. Как только они объявились, командир полка пригласил Федора в офицерское собрание, Косоруков и Поскребышев отправились в роты.

Слушали Федора Шишкина не проронив ни слова, а когда он закончил свой рассказ, разгорелся спор. Штабс-капитан Курицын, командир второй роты, старый служака, никогда не выходящий из пункта устава человек, объявил, что ему с солдатами не по пути и что он не желает признавать никаких комитетов, коль скоро на это нет приказа от начальства. Капитан Орлов сказал, что наконец-то можно послать подальше начальство, которое ни хрена не соображает, и делать все по разуму и логике.

Подполковник Румянцев предложил направить кого-либо из офицеров батальона с поручением в Петроград, благо он был не так далеко от Риги, чтобы там на месте разузнать, что происходит на самом деле.

— Уже сомневаться в начальстве изволите, Александр Александрович?! ехидно подбросил ему вопрос полковой адъютант Глумаков, но тут же добавил: И действительно, во всех этих партиях и комитетах сам черт ногу сломит… А из штаба такие депеши шлют, что одна опровергает другую…

— Надо послать поручика Шишкина… Он уже почти разобрался… предложил Румянцев. На том и порешили. Не стали больше обсуждать события, а избрали полковой комитет офицеров во главе с Румянцевым как наиболее независимо мыслящим.

62. Минск, начало марта 1917 года

Алексей Алексеевич Соколов, помощник генерал-квартирмейстера Западного фронта, вернулся в Минск утром 1 марта из Могилева.

Ранним утром Соколов на извозчике, не вызывая штабного мотора, добрался от вокзала к зданию гимназии в центре Минска, где размещался штаб Западного фронта. Штабные занятия еще не начинались. Алексей запер в сейф свой портфель с бумагами и отправился в отель «Бристоль». Оставив саквояж в номере, давно резервированном для него, Соколов переоделся в повседневную форму, освежился у парикмахера и отправился завтракать в офицерское собрание. Оно помещалось на соседней со штабом улице, и было приятно пройтись по легкому морозцу ясного дня.

В большом зале собрания все были уже в сборе, кроме самого Эверта. Соколов занял свое постоянное место за столом поблизости от кресла главнокомандующего.

Появился Эверт. Высокий, поджарый, с бородкой клинышком, он благосклонно поклонился офицерам, вставшим при его появлении, обошел несколько столиков, за которыми сидели генералы. С каждым поздоровался за руку. Руку Соколова он дольше обычного задержал в своей и особенно мило улыбнулся.

— После завтрака расскажите мне, что происходит на Ставке, — вполголоса сказал он Соколову.

Затем Эверт занял свое место и дал знак протоиерею фронта, чтобы тот благословил трапезу. Сам Эверт демонстративно крестился дольше и истовей всех, полагая, очевидно, что это придаст русскость его немецкой фамилии.

По окончании завтрака главнокомандующий пригласил Соколова в свой автомобиль и с интересом принялся расспрашивать Алексея уже в машине, не стесняясь присутствия шофера.

Соколов поведал главнокомандующему про три последних дня в Могилеве, о телеграммах, полученных Алексеевым из Петрограда и ставших известными генералам Лукомскому, Клембовскому, Кондзеревскому. Эверт, оказывается, уже знал об отъезде Николая Иудовича с карательными целями на Петроград, обещал выслать ему два надежных полка дней через десять на подмогу и ждал теперь, как повернутся дела в столице. Соколов не стал делиться своими размышлениями по поводу роли Михаила Васильевича Алексеева во всех этих делах вокруг приезда и отъезда государя на этот раз в Ставку и из нее. Он лишь живописал, как в Могилеве постепенно падала власть "золотой орды" — так называли штабные свитских, — как выразительно бранился адмирал Нилов и беспомощно суетился Воейков. В его тоне Эверт уловил горячее осуждение близких к царю придворных, и, как человек осторожный, не вполне присоединился к нему, резервировав свою позицию. Но он все-таки дал почитать помощнику генерал-квартирмейстера совершенно секретные телеграммы, которыми обменивались в эти часы военные и думские деятели.

Здесь, в Минске, еще никто не знал о тех великих событиях, которые происходили в Петрограде. По-прежнему в штабе сновали офицеры, гора неразобранных дел, требующих его решения, скопилась за месяц в сейфах у подчиненных Соколова. Он углубился в работу, но его все время глодала смутная тревога, рожденная разговором с Эвертом, что Николай Иудович Иванов развернет свои карательные способности, столь жестоко проявившиеся во время усмирения им восстания в Кронштадте в 1906 году. Тем более что батальон, сформированный из георгиевских кавалеров, был крепкой ударной силой. Алексей горячо сочувствовал рабочим и солдатам, но больше всего беспокоился о Насте. Он был уверен, что в эти бурные дни Анастасия будет вместе с народом, с большевиками на баррикадах.

Заработавшись до того, что заныла контуженая спина, Соколов вызвал своего ординарца с лошадьми и отправился на разминку верхом. Он отсутствовал около часа. Когда же вернулся в здание гимназии, где располагался штаб фронта, то поразился внезапной перемене. Если еще утром по коридорам спокойно ходили господа офицеры, становились навытяжку перед ними полевые жандармы, то теперь в лицах и постоянных обитателей штаба, и посетителей его — у всех горело в глазах и лицах беспокойство, у одних мрачное, у других радостное.

Алексей Алексеевич прошел в кабинет своего непосредственного начальника и застал его читающим шифровки из Ставки и Петрограда. Генерал-квартирмейстер Павел Павлович Лебедев растерянно встал со стула, протер замшевой тряпочкой пенсне, вновь водрузил его на нос и протянул листки Алексею:

— Сопротивление всех верных правительству войск в столице сломлено. Гарнизон на стороне бунтовщиков… Иванов со своей карательной экспедицией еще не прибыл в Царское Село, где должен был быть утром и начать наводить порядок… А главное — Дума, то есть Родзянко, требует ответственного министерства…

— А где государь? — спросил вдруг Соколов. — Он-то добрался до Царского Села? Ведь Николай Иудович должен был именно ему расчистить путь…

— Его величество, как явствует из сообщений, направляется с Николаевской железной дороги на Дно и Псков, — по привычке указал кривым ногтем генерал движение поезда по карте, расстеленной на столе.

Соколов прочитал телеграммы, вернул их Лебедеву.

— А, собственно, что здесь нового? — удивился он. — Все эти дни Дума требует от царя ответственного министерства… Разве что петроградский гарнизон встал на сторону революции…

— Что вы, батенька, какие грозные слова и как спокойно их произносите, — замахал руками Лебедев. — Это ведь пока не революция, а бунт… Вот государь приедет в Царское Село, подойдут полки с Северного фронта и раздавят мятежников… Неорганизованная толпа бессильна против организованного войска…

— А вам не кажется странным, что Иванов так медленно едет? — спросил, в свою очередь, Соколов. — Может быть, его просто не пускают к Петрограду?..

— Почему государь не вернулся в Могилев, а повернул через Бологое к Дну? — размышлял, не обратив внимания на слова Алексея, Лебедев. — Ведь самое правильное было остаться среди верных ему генералов и офицеров в Ставке!..

"Верных ли?" — подумал Соколов, но вслух задавать свой вопрос не стал, поскольку у него уже брезжил иной ответ, чем тот, которого хотел Лебедев. Видя искреннюю, недоуменную реакцию генерала, дворянина, на непонятные для него события, Соколов понял, что Лебедев честный и порядочный человек, не замешанный в том широко разветвленном заговоре, который наверняка пустил корни и в минском штабе.