Клад - Алан Георгиевич Черчесов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ну и вот. По второй или третьей зиме скуролесила шайка разгром, да такой, что похуже привычных от них изуверств показался – вплоть на наше повальное к ним омерзение.
В сочельный канун на дороге царьградской[21], в сугробах, подсидели вельможную свиту. Для разминки побили из ружей охрану, слуг раздели в кальсоны и замерзать под метели шугнули. Следом взялись за господ. Тех, говорят, было трое – по голове на бандитскую дюжину, вот гайдуки в произвол и куражились: ковыряли дубинками грызла, кромсали в отрепки турецкие уши, хрустели нагайками ребра, потом повязали закланцев лопатка к лопатке и, словно сноп, откатили в сторонку, чтоб не мешали насилить закляпанных жен, а когда понатешились с бабами, размозжили с пощады им черепы и занялись разграблением скарбов. Как мешки и корзины наполнили, опрокинули в снег экипажи и кострами все в пеплы пожгли. Покась жгли, горлопанили песни, из бочонков сосали вино и плясали хоро[22] до упаду. Опосля потащили захваченных турок в сосновую рощу и до́ ночи там изгалялись, повторяя на пленных их же, османов, самих растерзания: хворостинами пятки хлестали, тушили об лбы чубуки, шпарили яйца крутым кипятком, а под конец, покрестивши разрезами груди, на колья сидайлом напялили. Вот такие, Людмилчо, герои тут мести работали! И сегодня тошнимся с их вспыльчивых удалей…
Как-то раз нам Закарий про космос вещал заведенно: безмерность пространства, времен бесконечность… Я же так понимаю: коли есть где на свете у нас бесконечность, нечего космосы шарить. Зараза сия к нам поближе небес обитает – в душах наших микробом засеяна. Ибо вот же: душа человечья в жестокостях бездны не чует. Думаешь, все уже, это последний рубеж, зверинее зверства вовеки не сдюжит, ан нет! В чем в чем, а в палачестве пыток затейность людская заминок не ведает.
В общем, убили нещадно разбойники турок и сами как будто в османы спорочились…
Что́ забыл помянуть: воевали разбоем вдали от налаженных лежбищ. А иначе б с бессытицы сдохли: кто ж кормежку им сжалует, ежели турки в отместку штыками крестьян, как убойных телят, забивают! В ряд построят и пальцем на смерть обрекают: ты! Отсчитают еще десять шапок и тыкают: ты. Часто даже не глядя случайную жертву себе назначают. За вельмож и поруганных жен сорок семь нипричемных болгар изничтожили. По двадцать – в Болярцах и в Садово, семь еще – в Чешнегирово. К нам-то тоже отряд заезжал, но сей раз никого не казнили, всего-то острогом пужали да плетьми полсела угостили. А еще в первый месяц держали дозоры с обоих концов, но потом отозвали назад – по причине вторично напавших снегов и бесплодности долгой простуженной службы.
Это, Людмилчо, касаемо турок. Что до самих гайдуков, то ходить в Дюстабан Живодар с живодерами на рожоны не рыпался. По всем вероятиям, пробавлялись охотами скудными, выходит, в скелеты давно исхудали: по зиме-то в лесах не особо жратвой разживешься, хоть кидайся повсюдно тем златом царьградским.
Нашим такие расклады пришлись по нутру: отдохнуть от своих навещателей дюстабанцы давно разевались, потому и весну на порог торопили не слишком.
Однако ж уже к февралю Вылко их оптимизьмы в шиши подрубил. Зашустрил по дворам, напирая на то, что обязанный веским заданиям. В подтвержденье запясток показывал, на котором алело клеймо: буква «Ж» в три крестовых насечки – ну да, точно он, завитушечный знак Живодара. Теперича пробуй, ропщи на поборы!
Кое-как сочинили поклажу, под сеном на сани сверстали, а чтоб не блудился, вручили посыльнику ржавый фонарь. Остальное уж сам, говорят. «А лошадку?» – «Лошадки не будет». – «Разве ж я все допру?» – «Не допрешь». – «Тады нужно лошадку». – «Вот у них и возьмешь, коль не всех оглоеды в копыта пожрали». Насмехались, конечно, а как же! Хорошо не начистили рыло: чего лоботряс в лес поперся?! Те небось подловили, рукав закатали и давай выжигать нам на страхи жукастую букву. А из дома б не дрыгался, был бы всем здесь еще перекур.
Вышел Вылко уже потемну. В сани, правда, впрягаться не стал: обмотался под шубу тройным кушаком, а что в тело не влезло, навьючил горбом на завоек. Понеже ружья́ не сканючил, ятаганом отцовским заправился. Пробирался до леса на ощупь, луной, а в деревья шагнул – и фонарь засветил, помигал меж стволов вороватым пятном и счернел.
В Дюстабан воротился к утру, но уже без горба, без кожу́ха овчинного и без оружия. Пораскинули наши умом и придумали: верно, совсем гайдуки очертели, ежели грабят в ночах замухрышку безвредного. Как говорится, за что поборолся, на том и портки пропорол. Пожалеть не жалели, потому как жалели себя и на жмотство свое запоздало ерошились: дескать, не ждали взанарок весну, вот в село и нагрянет квитаться ненастьями. Удобней медведя из спячки рогатиной злить, чем попасться в морозы на глаз живодерам. Может, и стоило выдать под сани лошадку. А так – что принес провиянт на себе, аппетиты смягчить на ватагу такую, видать, бедуну не смастачилось.
Покуда себя угнетали в испуги, Вылко уж занялся делом. Сперва услыхали, как будто мутузит сестру, а затем и воочно увидели. Бенка бежит без платка по селу и кудахчет: кво-кво да кво-кво, брат за ней нагибается, хвать за волосья и пинками растрепе галопы пришпоривает. Потом разглядел в преспективах толпу и погоней своей захромал. Как наслушался вдоволь острасток, шапку кнутом почесал, звезданул о канавку соплей и затопал обратным маршрутом в хибару.
Бабы приветили охами Бенку и давай от квохтаний ее утешать, теребить ей одежу, порватые срамы по ней оправлять. (Мать-то обоих, не вспомнил сказать, лет уж шесть померла. С той поры на двоих брат с сестрой нищетой развалюшной и маялись.) Мужики, поплевавши на снег, разошлись кто куда в невеселых своих самочувствиях. От стыдов отогреться деваху к себе увела Парашкева, прабабка известного Чочо. Покормить нарядила на чистые скатерти. Любопытно ей было, какой делибаш отряхнулся приблудом в подол, вот и щедрость дурынде явила, приправив ее внапоказ сердоболием. Не гнушалась позванка не токмо стряпней, а и спелым винцом, языком заплелась, но хозяйке имен не сболтнула и на каждый окольный вопрос заливалась навзрыдно слезами.
С той минуты, как Вылко разгольным в нательник из леса причапал, не минуло даже и часу, а он уж вторую диверсию нашим под дых отчебучил: в блески серп наточивши, прошелся
