Клад - Алан Георгиевич Черчесов

окопом держать обороны… Про запахи крови – это ты в точку сказал! Слетаются хуже акул. Только не сразу в скелет обгрызут, а пристанут из ранки сосать до могилы. Многим мужьям оно даже по нраву… Я-то был не таков, чистым князем по дому апломбы вышагивал и приказы бухтел еле слышно: подай, поднеси да налей. Исполняла угоды как милая. У Оторвы с-под кепки глазищи, как яйца вкрутую, вылазили. Ты, мол, Запрян, кого хошь зануздаешь, коли в энтой махине спесивость в кивки укротил. А я соглашаюсь плечами: чего уж! Нормальная пажить, ежели навык имеешь, в какие внезапы пощелкать кнутом. О том, что Дафинке потом оплачу́ доброту я поденщиной, перед Тенчо умалчивал. Никого к нам в тылы не впускал – ни друзей, ни побочных своих ухажерок. Коли хочешь, чтоб на людях слушалась, ты жену целиком уважай: и в постели, и в кухне, и в хворях. Любить-то не штука – оно пустяковина тьфушная! Влюбиться вон всякий дурак через раз на вторую слюнявится. А вот поберечь уваженьем подругу – так это, Людмилчо, центральный талант, почитай, ремесло для супружника. Научишься в них человеков вникать, да притом без притворств, нараспашку груди – токмо тут их бутон самой вкусной середкой к тебе и откроется. Даже если кадришь финтифлюшку – ты и с ней соблюдай уважения. Дядюшка Начо про то своим внутренним слухом допер, ну а я его опыт наматывал впрочно смекалкой, оттого и штафетную палку за ним перенял, осчастливив собой и жену, и случайных, мелькающих вспышечно женщин…

Все, хапец в червячка досмолил, бутербродку свою дожевал, чашку в черный осадок откушал. Заступаю по новой на вахту.

Об чем поведем разговор? А об том, как наш Вылко попался в неволи. Загремел по этапу в тюрьму заодно с живодерными братьями. Он, Кубрат, Драгостин – остальных гайдуков укокошили…

Год какой? Да от прошлого – очередной. Был у нас семьдесят пятый, выходит, пала́чил шестой.

Потрепали их банду, Евтим говорил, бездождливым удушливым летом. Ни с того ни с сего оцепили село и к грабовнику с разных подкрадов скользучим кольцом людоедов стянули: в учинение ночной операции свезли из Царьграда с полтысячи башибузуков. Чуть затеялись сумерки, поползли тараканы усатые. Тихо шли, не спеша и красиво шуршали шальварами. Наших скопом согнали на площадь – всех болгар и цыган до последнего тощего жителя. Даже малых детей с матерями молочными затолкали сквозь ревы в сумятицу. Стереглись, чтобы шумом каким не продали облаву. Куда там! Им бы сердце из пяток наверх приподнять, а спасать гайдуков – пусть бабахают грохотом в Кочово или Катунице. Да и что их спасать, когда сами дозором спасутся! А иначе про что их дозоры и где они нахерно надобны?

Вот стоят наши там и поджилками екают. Ждут из леса пальбы, а ее в эхах нет. Шальвары давно уж внутрях растворились, сжимают вкруг банды кольцо, только залпов и жаханий слыхом оттуда не слыхано. Странно это! Дико здравому смыслу и слишком для наших заумно. «Разве что их там пусто уже? – размышляют в надеждах сельчане. – Про атаку заране прознали и дальше к Родопам в поход заострились. Так что, может, берут басурмане не их в окруженье, а вовсе кромешное мглою безлюдье? Коли верно, торчать нам в стояниях долго: самое позднее, встретят друг дружку османы к полуночи. Назад-то быстрее не станет, даже если на злобе по мракам шарашить… Выходит, уволят нас турки не прежде заранка. Это если еще вгорячах всех подрядно плетьми лупцевать не заклинятся».

Вотемень все же услышали: стрекотнули винтовки чуток и затухнули. «Видно, взяли врасплохи, а бо́льшую шайку во сне обезглавили, – рассуждают потерянно наши и, чтоб луна их расстройства не выдала, в украдку глаза подтирают. – Неужто дозоры спасенье продрыхнули? Разленились в бессрочном покое, оттого-то и жизни насмарку профукали. Вроде тесно нам было соседство гайдуцкое, а не стало их близко, и вмиг прищемились в нас дошлые совести».

К рассвету приводят троих – младших братьев и Вылко: искупаны в сочных кровищах, по рубахам чернявыми ма́слами раны сочатся. Подкатили большую повозку, в ней клетка. Запихали всю тройку туда, громыхая, замкнули калитку запором.

Смотрели герои брезгливо сквозь прутья, хотя и как будто без глаз – так у невольников выпукло рожи заплыли. «Вернемся – убью, – посулил Драгостин. – И искать, кто предатель, уже заниматься не буду. Разорю весь ваш рабский гадюшник и смерти по кольям башками развешу, нехай на вороньи поклевы обглоданно скалятся». «Я же вот как ему подсоблю, – изрекает с усмешкой Кубрат: – село запалю да и мяс ваших склизких от пуза натрескаюсь. Понеже кресты с нас сорвали, энтим вот небом на собственной крови, вот энтой, клянусь!» Вылко его поправляет: «Токмо Бенку с клопом пощадим, а иной тут родни у нас нету. Слышь, сестра, что скажу? Все помрут, а ты выйдешь отседова с нами богатая. Еще и сыночком здоровым живая. Занапрасно не хныкай. Сам за вами в побежной свободе приду!»

На том шалапутов от нас и уехали.

Турки с утра мужиков зашпыняли к опушке – хоронить Живодарово воинство. Тридцать восемь порубленных в ломти ребят уложили в обширную яму, керосином полили и факелом в марево вспыхнули. Запрещали глаза отводить, как и прятать с удушки носы, а кто в отвращеньях продёргом ослушался, швыряли погреться туда же, в костер, и в карачки смеялись над тем, как он скачет по зыбным останкам наружу.

Когда же гайдуцкие прахи в разладную жидель сотлели, приказали засыпать их выбранным грунтом, потом всех лопатных прогнали в село, а сами следили дежурством, чтоб уже на холмок не возникло оттоле ни тени. Сорок дней ошивались солдаты в грабовнике и чего-то в проколы штыками искали, ворочали…

Пуподыху – тому даже больше свезло: поп над могилкой моление соблюл. Худо-бедно, но с Господом свел. Тут же свершилось гнуснейшее свинство! Ни родного кого, ни молитвы, ни Бога, ни славянского доброго слова над тех удальцов усыпальницей. Плоше жребия нет, чем житуху прожить не в Христе, да еще помереть вперемешку навек без Христова прощения.

Сокрушались сельчане, смятели по этому поводу. Через сорок защелкнутых дней к сокровенной опушке, от турок очищенной, из Дюстабана, однако, не стронулись: клятвы тех пленников прочно в желудках запомнили. Ежели впрямь затесался подглядом предатель, целее всем дома сидеть. Оно-то, конечно, полезно – навестить в поминальной кручине пустырь погребения, но куда неотвязней народец сейчас будоражили поиски турок: нашли там чего, не нашли? Что те рыскали клад, в том сомнениев не было. Как и в том, что два брата и Вылко, пропавши в застенках, почили: запытали османы их