Клад - Алан Георгиевич Черчесов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не привыкши к таким откровенным речам, живодеры к парнишке доверьем исполнились. Так у них и пошло: риск на нем, а доверие к нему – то на них.
Спустя месяц-второй хлопотуна с деревьев никто уже в лоб не дозорил. Гайдуки, как всегда, промышляли набегами. Отправлялись в поход верст за тридцать от лагеря – чтоб искали их турки не там, где обжито становище, а вблизи грабежа, где простыли уже их следы. Вылко в налеты обычно не сватали: из берданки стрелять тушевался. Как его ни учили, разбродно палил в молоко. Говорили, имел он дефект: чуть на мушку живое возьмет, сразу глазом прицельным мутнеет. «У меня, – от пальбы отпирается, – омертвенье убийственных зрений. Токмо вздумаю сволочь шмальнуть, так картинка в ледышку и стынет. Словно смерть с ним уже приключилась и меня за собой в слепоту застужает. С ножами работать – оно рукоделье любезное. Не то что харкаться из дула».
Обращаться с ножами был Вылко горазд. Бандюганам – и тем лишний раз посмотреть на сноровки его было ласково. Беспромашно метал по деревьям что с правой, что с левой. Между пальцами складнем, как дятел, стучал и не ранился. Порой куропатку с порханья в кусты кувырком унижал. А еще лучше всех разбирался с добычей: деленьем навскидку считал и ни разу на грамм в свой привар не купился ошибкою. Вожак его вскользь поощрял: то поту́ри[26] сверх доли подкинет, то засеет карманы серебряной мелочью, а то и златую монету захлопнет в ладонь.
За год-полтора, что провел он в лесу, Вылко впрок возмужал на обкладку ножей, пару шрамов, одежу, племяшка Славея, сафьянный кошель и, отдельной победой, на наше к себе всепочтение… Когда это было? Конкретно тебе не скажу. Девятнадцатый век, восемьсот семьдесят пятый или шестой, аккурат перед Русско-турецкой войной. Сам же разбойник на свет произвелся, Евтим уверял, на семнадцать лет ранее. Бенка – та братца помладше на год или два. Значит, позором опухла в пятнадцать…
Слабый пол? Интересы к нему проявлял, но не так, чтоб горячие. Раз, говорят, присмотрел он невесту в Болярцах, позвал на любовь, а она не пришла. Недели оттуда не минуло, как семья своенравки сгорела судьбой и хозяйством: хлев, амбары, сараи и дом – все дотла. Еле выбрались живы с постелей. Особливо досталось бунтливой девице: извратилась в ожоги лицом да нутро в черноту закоптила. Так затем и осталась на шее у братьев болтаться безмужницей. Те ее никогда не простили: забеднели с пожара и больше в богатства не выбились. Люди ждали, приедет он снова за данью – убьют, а те на свидание даже не выползли. Вот и суди, старшина, о его вторитете!
После этого случая стали томиться соземцы в безвыходах: с одной стороны, вытянуть Вылко в зятья – по колодам крестьянским козырное дело. Но с другой, жизнь аукать в лесах он подругу с собой не потащит: ужели в потрафы совместных утех ее для гайдуцкой братвы из домашней семьи выцарапывал? А тут еще третий припек, сплошь углами для всех тупиковый: не дай господи, турки о дерзком венчании прознают! Безотложно голов полишают – да не только женатку, а всех, кто с ней рядом причаленный близостью. Потому за внимание парня к своим дочерям не боролись: лучше лямки в лишеньях терпеть, чем зачахнуть всем родом ввиду авантюрной оказии.
Кабы вовсе на сладких забавниц не зарился, Вылко б в окру́ге чурались невдрожно: как-никак, не совсем уж и зверь. Разочек, конечно, убил, но и то – по внушенью насмешек, в придачу порезал он полчеловека – не целого. Ну, и с ревностей дом подпалил – так ведь тоже злодейство по рангам не первое! Погнушался болярцам он крови пускать, ну и пусть еще скажут спасибо за то, малодушники.
Благоразумие, Людмилчо! Оно из всех мыслимых робостей самое подлое в людях и самое в нас ходовое. Чрез него по стыдам и мурыжимся, ославляемся в собственных памятях, а потом скрежетаньем душевным еще и по вечностям корчимся…
Кофеюну? Ответ мой урашный, от самых утроб положительный!.. И курнуть разрешается деду?.. Вот это размашно, по-нашенски!.. Сюда ж впополам бутерброды? Ужорная пища в обед! Наконец и тебя дюстабанным крючком зацепило. Говорю ж, закудесная штука – чужая и шалая жизнь. Сворожила вчера по корчме всю честную компанию… Спорить – спорили, но сволочиться и краешной мыслью не портились… Конфликт? А чуток погодишь, и в него забредем… Так и есть, набалмашь! Безрассудство нас всех одолело, ошпарило гордость обидою… Это покась по столам хорошо и приятельством общим уютно – не считая, конечно, хроничной Запряновой жажды и безалаберных всуе вхождений: то Боренка, жена Филатея, нагоняем к нему нарисуется, то Мюмюнов пацан папке в ухо шипит дребедени, – в остальном же в корчме тишь да гладь. Соблюдают сельчане мои наставления и, уточняя друг дружку, подрастают своим коллективным умом под наши сметливые алчности. Закарий Станишев – этот, пожалуй, активнее прочих двужилится, еще и прилежный по туркам и датам. Поп Евтим – тот рассудком второй, а на третьем моем пьедестале – уморник Оторва…
Сам-то разве не куришь? Подежурю тады дымоходом у фортки… Извиняюсь, а будет откуда красава твоя?.. Корешками из самого Ямбола? Значится, бойкая тетя, характером ёжиста, на взбучки и колкости, надо быть, спелая… Больше нет, говоришь? Абордажи ее усмирил? Ну дак ты молодца, коль от жинки своей с пистолетом не спишь под подушкой… Кого баба разочек побьет, тот у ней и подохнет кисляем в побитостях… Ничья – итог путный, толковый, горизонтом семейным погожий, умеренно облачный. Мы вот тоже, бывало, с Дафинкой вдвоем задували бомбежки под ночь перемирием. В женатых вопросах ценнее не вырвать победу за подранный хвост, сколь устойным
