Смерть отца - Наоми Френкель

Эдит скрестила руки на груди. Усталость затуманивает ее мозг и сковывает движения, и она словно бы ждет, чтобы Эмиль дал ей приказ преодолеть расслабленность, прийти к нему, чтобы он снова возбудил ее. Но Эмиль молчит и сам себе наливает спиртное.

Он смотрит на ее груди, выпирающие под тонкой тканью рубашки – нет! Нет, он не желает подаваться всем этим глупостям, которые она вносит в его мысли. Он желает женщину. И разве приятно мужчине быть рядом с красивой женщиной, почти обнаженной, и при этом грезить о святой, которая отдала жизнь на алтарь девственности? Он снова наливает себе водки и разражается грубым смехом, который перекидывается на равнодушный облик Эдит, витает по комнате и замолкает. Белое лицо Эдит светится в сумраке комнаты.

Гнев вскипает в его душе. Всегда она вводит его в смятение.

– Что ты там сидишь, словно вокруг твоей головы святой нимб, а?

– Я устала.

– От чего? – смеется Эмиль. – Уже устала? Не так уж много мы трудились. – Он снова шлепает себя по бедру. – Нет в твоих жилах крови! – расслабленность Эдит возбуждает его досадить ей, растрясти ее тело, сделать ей больно. А она сидит, молчаливая, беззащитная, готовая к любому удару с его стороны.

– Что случилось! – кричит он. – Улыбайся! Разве я не делаю тебя счастливой?

Только сейчас Эдит чувствует, что на нее нападают. Она выпрямляется, груди ее покрываются потом.

– Счастливой? – поворачивается она к нему вместе со стулом, затем снова садится к нему спиной и снова начинает расчесывать волосы.

– Ты не умеешь наслаждаться жизнью, – кричит Эмиль, – ты приходишь сюда ко мне, и после сделанного сидишь в печали, как будто тебе причинили боль. Ты не умеешь быть счастливой!

– Не понимаю, чего ты так кипятишься, – отвечает спокойно Эдит, – я вовсе не жалею, что прихожу к тебе. Счастлива ли? – Продолжает она говорить, словно к самой себе и своему облику в зеркале. – Счастлива? Нет, я не счастлива. С момента, как мы с тобой встретились, я потеряла свой дом. Да, с той поры нет у меня моего дома.

– Иди ко мне! – ужесточает голос Эмиль. – Мы что, пришли сюда проводить время в глупых разговорах?

Эдит сдается и приближается к нему. Глаза его пылают. Сейчас он ее проучит! Он вскакивает на ноги и грубым движением швыряет ее на кровать, разрывает на ней рубашку и силой тянет ее волосы в сторону. Движения его наносят ей боль, но она сжимает губы и не издает ни единого звука. Гнев его мгновенно проходит, как только он чувствует около себя ее податливое мягкое тело. Все его мужество ослабевает от прикосновения к ее нежной коже. Мягкость и нежность, заливают волной его душу. И он погружает лицо в ее волосы, прячет в них охватившую его слабость и мягкость.

– Сегодня ты не пойдешь домой. Не вернешься туда.

– Что ты говоришь? – пугается Эдит.

– Ты пойдешь со мной, – и он целует ее в глаза.

– Куда, Эмиль, куда?

– Я еду сейчас во дворец спорта, следить за порядком, – посмеивается Эмиль, – и ты со мной.

– А что там должно происходить?

– Гитлер выступит со своей главной программной речью.

– Эмиль! – Она силой высвобождается из-под грузного его тела. – Ты что, сошел с ума?

– Ты поедешь со мной туда, – упрямится Эмиль, – ты увидишь его и поймешь его, в конце концов. Ты хоть раз была в церкви? Нет. Конечно, не была. Это как там. Ты почувствуешь там силу его величия. Ты будешь потрясена и полна благолепия перед этим сверхчеловеком, властелином этой страны.

Эмиль лежит на спине, заложив руки за голову и устремив глаза в потолок.

– Плесни мне из бутылки, Эдит. – Она подносит полный стакан.

У нас еще есть время, – говорит он и осушает стакан до дна, – теперь иди ко мне.

За окнами, которые покрывают жалюзи, сгущаются тени. Вечерние облака уже протягивают длинные свои шеи к лесным деревьям. На далеком горизонте помигивает красная полоса заходящего солнца, пока не бледнеет и не растворяется целиком. Вечер нисходит на Берлин. Вечер начала весны. Вечер ароматов, заполняющих атмосферу.

Дворец спорта расположен в центра мегаполиса. В западной его части. Это почтенный квартал многоэтажных зданий. Улица носит название небольшого городка, смежного столице – Потсдам, название, пробуждающее в сердцах берлинцев память о прусских королях, солдатах и генералах, носивших монокли. Знаменитый дворец короля Фридриха Великого находится в Потсдаме. Потсдамская улица ведет к Потсдамской площади со знаменитой башней светофоров. Вокруг площади продают цветы, и это место не менее знаменито, чем окружающие дома и улицы. Продавщицы цветов, отличающиеся острым язычком, словно бы выросли из асфальта вместе с этими улицами.

– Для Адольфика! Для Адольфика!

– Букет цветов для Адольфа!

– Адольф будет держать речь, а вы без цветов?!

Около продавщиц цветов мелкие торговцы выставили свои тележки. Каждая пядь на тротуаре площади занята в эти часы. Торговцы стоят у входа во дворец спорта, как и в любой день, продают горячие сосиски, соленые огурцы, семечки, все, что приятно грызть зубами в долгие часы ожидания. Все дни недели здесь полно народа. На черном заборе – цветные объявления о выступлениях чемпионов по боксу и балету на льду, футболистов, всадников-акробатов, всех мастеров спорта страны и за рубежом.

Многокрасочна и разнообразна масса публики, посещающей дворец спорта – трудящиеся, люди преступного мира, люди искусства, люди высшего общества, звезды эстрады и богачи.

И сегодня тоже здесь табунится разношерстная публика, а улица просто пылает. Огромные буквы над входом освещены гирляндой лампочек: дворец спорта! Около каждой буквы гигантский флаг со свастикой. Перед входом – шеренги молодежи с факелами в руках. Стучит однообразно барабан, как бы призывая к бою. На крышах штурмовики. Прожектора ослепляют массу, толпящуюся на тротуарах. И у каждого в руке – флажок со свастикой. Между ними и проезжей частью живой плотный строй штурмовиков в формах, спиной к публике, лицом к шоссе, на котором должен появиться кортеж вождя. Из всех окон торчат головы, на всех крышах – люди. Даже деревья покрыты людьми. Со всех балконов несется хором:

– Одна страна! Один народ! Один вождь!

Стучат большие барабаны, звучат слова, слова, слова, и все это бьет в уши публики. Эскадрон верховых полицейских скачет по шоссе, удивительно сливаясь с флагами.

– Хайль! – ликует масса, – Хайль! И, кажется, кони, вторят этим крикам ржанием. Во главе эскадрона – офицер на белом коне гордо несет свою голову. Эмиль Рифке здесь правит поводьями. Остолбеневшая Эдит, закутанная в шубу, стоит у входа, опустив глаза. Эмиль оставил ее на попечение одного из полицейских, который должен будет завести ее в зал, когда фюрер начнет свою речь. Эдит поднимает глаза и видит мальчика лет пяти. На маленькое его тело надет мундир штурмовика, в руках букет роз для вождя.

– Одна страна! Один народ! Один вождь!

Невольно Эдит заучивает это бесконечное скандирование:

– Хайль! Хайль! Хайль!

Гром труб, стук барабанов, рев скандирующей толпы, переходящий в беснование.

– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!

Флажки развеваются, словно сильный ветер их треплет. Прожектора усиливают потоки света. На крышах колышутся огромные красные флаги, и на каждом – в белом кружке – черная свастика – как тайный знак, пляшет на ветру. Факелы в руках сливаются в единую ленту пламени, вьющуюся в воздухе города. Хор на балконах стих, но барабаны продолжают стучать. Сигнал трубы. Стук сапог. Четким маршем шагают штурмовики. А улица гремит и клокочет.

– Хайль! Хайль! Хайль!

Взгляд прям, головной убор прикреплен ремнем к подбородку.

– Фюрер едет!

В открытом автомобиле стоит Гитлер, и рука его протянута к бесчинствующей толпе. Между ним и ею – ряды штурмовиков. Руки их подняты, как штыки. Автомобиль движется медленно в ритме строя и стука барабанов.

Толпа гремит. Огромные репродукторы усиливают этот гром. Он разливается над крышами, словно приходит со всех концов города. На губах идола нет и намека на улыбку. Лицо его напряжено, голова поворачивается то в одну, то в другую сторону, к людям, орущим слева, затем к орущим справа, слева, справа, в ритме марширующих, в ритме барабанов.

– Хайль Гитлер! Хайль ГитлерУ входа фюрера встречает малыш с букетом роз – и первая улыбка возникает на губах фюрера. Он целует малыша в лоб, вызывая слезы у многих матерей. Толпа эмоционально потрясена мягкостью жестокого бога.

Эдит не помнит, как она очутилась внутри дворца. Как во сне она шла за полицейским, стиснутая валом почти бьющегося в истерике людского потока. Атмосфера была сжата криками, заверчена возбуждением и громом репродукторов.

На сцене – два столба пламени, бьющего из огромных медных сосудов на тонких медных ножках. Багровый флер от пламени мерцает на облике фюрера и на огромной свастике, на стене. Масса смолкла. Говорит голос:

– …Сегодня смеются над нами. Завтра смеяться будем мы и вы, уважаемые господа. Мы позаботимся о том, чтобы вы смеялись. Мы!