Пташка - Уильям Уортон

— И вот сразу после третьей операции мне рассказывают о тебе, Пташка. Говорят, что ты лежишь в Кентукки и надо, чтобы я приехал с тобой потолковать. Даже твоя старуха приходит к моим родителям и умоляет, чтобы я тебя навестил. Мне совсем не хочется ехать. Не желаю видеть никого, кто знает меня таким, каким я был прежде. Понимаю, что перестал быть самим собой, и не хочу притворяться больше, чем это нужно. Мы были слишком близкие друзья, Пташка, слишком много значили друг для друга. Но не могу же я рассказать об этом твоей старухе; она и так проплакала весь вечер, сидя у матери. Дерьмовая отравительница голубей, воровка бейсбольных мячиков — и вдруг плачет. Приходится пообещать, что поеду… Добравшись до вашего госпиталя, я разговариваю с этой жирной свиньей Вайсом и после этого начинаю вести с тобой разговоры о том, как мы возились с голубями, и тому подобном дерьме. А ты сидишь, скорчившись на полу, будто какая-то нелепая птица, смотришь в окно и не обращаешь на меня никакого внимания… Черт побери, да ты совсем перестал меня слушать, Пташка! Знаешь, нам обоим здорово досталось. Думаю, это оттого, что у нас с тобой слишком затянулось детство…

Я замолкаю. Что толку? Какой смысл? Его нет ни в чем и нигде. Теперь вообще никто ни с кем не разговаривает по-настоящему, это не принято даже среди тех, кто еще не попал в психушку. Все только ходят вокруг да около, перебрасываясь пустыми фразами.

Закрыв глаза, я облокачиваюсь на колени и низко опускаю голову, обхватив руками виски. Подпирать ладонью подбородок мне еще больно. Я думаю о том, что, наверное, вижу Птаху в последний раз. Больше мне этого не вынести. Старина Вайс меня скоро вычислит и запрет в одном из своих курятников.

Открыв глаза, я вижу, что Птаха стоит передо мной, держась за прутья решетки. Широко улыбается и глядит мне прямо в глаза, даже не поводя, как обычно, своими.

— Знаешь, Эл, у тебя голова забита всяким дерьмом не меньше, чем раньше.

…

— Святой Боже! Это ты, Пташка?!! Не может быть!

Просто не верится! Он прильнул к решетке, словно пытается просунуть сквозь нее голову. Пташка такой худой, что кажется: повернись он боком, ему удастся пролезть сквозь нее и выйти из палаты. Когда он сидит, в особенности на корточках, это не так заметно. К тому же тогда не видно, какой он высокий. Прежде он был коротышкой, а теперь вымахал выше меня. Я встаю и подхожу ближе.

— Это действительно ты, Птаха. Как у тебя дела?

— Не то чтобы очень, Эл, но это действительно я.

Это и вправду он, только сильно изменился, даже говорит по-другому.

— Тогда как насчет всего этого птичьего дерьма, дорогой? Только не говори, что ты все это время притворялся. Если ты скажешь, что слушал меня, сидя на корточках, и посмеивался, я задушу тебя собственными руками!

— Не кипятись, Эл, ну конечно, я притворялся. Сначала притворялся, что я птица, теперь притворяюсь самим собой. Пока ты говорил со мной, я это понял. Теперь я считаю себя самим собой, но так ли это, я не уверен. Похоже, и это не совсем так. На самом деле я не знаю, кто я, хотя точно не птица.

— Вот черт! Не могу поверить. Ты хочешь сказать, что все понимаешь и больше не псих?

— К сожалению, Эл, я не так уж сильно уверен и в том, и в другом.

Эл сильно поправился. Теперь бы ему хорошенько поработать со штангой. Сейчас он весит не меньше ста восьмидесяти фунтов. А со своей забинтованной головой похож на человека-невидимку из известного фильма. И взгляд у него все тот же, глубокий, опасный, но теперь он стал как-то мягче, и в нем появилась тревога. Такое чувство, что, если сделать быстрое движение, он отпрыгнет.

— Так что, Эл, вот такие дела. Суперпарень встречается с Парнем-Птахой. И что нам теперь делать дальше? Продолжать обманывать себя, убеждая, что все это имеет смысл, или как?

Пташка тихо смеется и присаживается на корточки прямо перед решеткой. Это его обычная поза, именно так он любил садиться, придя в голубятню или разглядывая голубей на улице. Сидит, не привставая на носки, положив прямые, вытянутые руки на колени, развернув их ладонями вверх. Когда слушает, наклоняет голову несколько набок. Пожалуй, в нем осталось еще много птичьего.

Я смотрю на Эла. Кажется, ему трудно решить: разговаривать со мной как с больным, то есть с психом, которого посадили в психушку, или как с парнем по имени Птаха, которого он хорошо знает.

— Ну хорошо, Птаха, что будем делать? Лично я в тупике. Наверно, я не смогу заставить себя измениться, но и обманывать себя по-прежнему я уже не смогу. Моя песенка спета, я хорошо это знаю. Старому Элу пришел конец!

— На самом деле ты не можешь этого знать наверное, Эл. Тебе просто хочется думать, что ты это знаешь. Это простой выход, спокойный, бескровный, но это самоубийство, хотя при этом не умираешь. Хочешь, Эл, я расскажу тебе, о чем я в последнее время думаю? Может, сумасшедшие — это просто те, кто все видит и все понимает, но при этом нашли способ, как жить с этим?

Птаха тяжело вздыхает. Он говорит медленно, не так, как прежде; прежний Птаха тараторил вовсю.

— Слушай, Эл, мы с тобой любили во все совать нос. Мы могли ухватиться практически за все, что угодно, и сделать из этого приключение на свою голову, ну точно как персонажи из комиксов. Эдакие Суперпарень и Парень-Птаха, играющие с жизнью. Мы шли по ней, словно два киногероя из какого-нибудь приключенческого фильма. Мы могли превратить в него все на свете. Нам было все нипочем. В этом было что-то особенное. Мы играли так хорошо, что нам не нужно было придумывать игры. Мы сами были игрой.

— Ну да, все это отлично, только сейчас мы здорово влипли.

— Дела не так плохи, Эл. Мы вместе, и мы живы. Я знаю, что не могу летать, мне этого даже больше не хочется. А ты знаешь, что тебе не по зубам гвозди, ты не можешь их жевать и выплевывать шляпки. Но дело в другом: у нас еще есть возможность попробовать все исправить, что-то изменить и переделать в нашей жизни, чтобы в ней все встало на свои места.

— Что ты хочешь сказать, Птаха? Ты сядешь опять на корточки в своей клетке, чтобы тебя кормили с ложечки, а я снова начну качать мускулы и гоняться за людьми, доказывая им, что могу положить их на обе лопатки? Меня это не устраивает.

— Знаешь, Эл, я, кажется, имею в виду совсем другое, а именно, что мы с тобой самые настоящие психи. Мы психи, потому что не можем согласиться, что все происходит само по себе, без всякой причины, и что из этого ничего не следует. Мы не можем относиться к жизни как к простой скачке с препятствиями, через которые нужно как-то перемахнуть. Мне кажется, что все, кто не сошел с ума, просто идут напролом. Они проживают день за днем просто потому, что те сменяют друг друга, а когда череда дней кончается, они закрывают глаза и говорят, что умерли.

Эл смотрит мне прямо в глаза. Он все еще не уверен, есть ли смысл в том, что я говорю. Мне лично кажется, что есть, но в последнее время мне так часто приходилось ошибаться. Так что я не могу улыбнуться ему в ответ.

— Ну ладно, Пташка. Знаешь, сперва я должен тебе рассказать кое о чем. Тебе придется потратить чертову прорву времени только на то, чтобы отсюда выбраться. Твой психиатр, этот толстый мерзавец Вайс, считает тебя уникальным случаем в медицинской практике. Он тебя никогда не отпустит.

— Он не так уж плох, Эл, он привез тебя сюда, и вот я выздоровел. Согласись, он поступил правильно. Я больше не птица, и когда я решу, что отсюда пора сматываться, я это сделаю. Просто я еще не готов, но когда я решу, что пора уходить, то уйду. Мне нужно время, чтобы все как следует обдумать, а также решить, чем заняться в жизни, чтобы сделать ее приятной и, кстати, подзаработать.

— Кажется, ты не понимаешь, Птаха. Тебя здесь заперли, и просто так ты отсюда не выйдешь.

— Ничего, Эл, выберусь. Для меня это не проблема.

— Ну хорошо, Птаха. Мы как-нибудь убедим Вайса выдать тебе необходимые документы, позволяющие жить дома. Ты станешь получать пенсию, жить в свое удовольствие, и никто не будет действовать тебе на нервы. Как насчет такого оборота событий?

— Мне этого недостаточно, Эл. Ведь это значит прогибаться и выкручиваться. Мы сделаем лучше.

— Ты просто не представляешь, Птаха, что это за место. Настоящая тюрьма. Во-первых, эти вот две двери; ну хорошо, с этим мы справимся; но потом еще двери в конце коридора. С ними, я думаю, поможет Ринальди. Но вокруг больницы стена высотой в пятнадцать футов, а у ворот охрана. Если ты думаешь, что можешь через нее перелететь, значит, ты по-прежнему сумасшедший.

Я смотрю на него испытующе. Не хочется обижать Птаху, но все-таки мне лучше знать наверняка.