Сладкая месть - Роберта Джеллис

Единственные сомнения, возникавшие у Сибель в течение последующих нескольких дней, пока они ждали ответа сэра Гериберта на вызов в Клиро, явились результатом того, что Уолтер отказывался оставаться с ней наедине. Он мог посидеть с ней немного в зале, но вскоре находил предлог и просил сэра Роланда или его жену или их обоих присоединиться к ним. На третий день, ближе к вечеру, когда сэр Роланд оставил их, чтобы ответить на сообщение стражи у ворот, Сибель прямо спросила Уолтера, не находит ли он ее разговоры глупыми и скучными.

– Не смешите меня, – ответил Уолтер. – Я боюсь оставаться с вами наедине. Даже здесь, где кругом снуют слуги, я не могу положиться на то, что не прикоснусь к вам. Когда рядом с нами никого нет, я начинаю желать того, на что не имею права, пока мы не поженимся.

Сибель не ответила ему тотчас же, но, когда он начал подниматься, торопливо начала:

– Моя бабушка говорила... – и тут же замешкалась. Она оказалась меж двух огней. Уолтер мог неправильно истолковать слова Элинор. Но, даже невзирая на это, повторение подобного утверждения зрелой женщины стало бы нелепым и вульгарным в устах невинной девушки. Сибель не сильно-то переживала за грех добрачной связи, но свобода плотского наслаждения после брака являлась той желанной вещью, с помощью которой она надеялась склонить Уолтера поехать в Англию, а не вернуться немедленно к Ричарду. С другой стороны, если Уолтер испытает разочарование, не станет ли он снова тосковать по тем дням, когда мог удовлетворить свою потребность с любовницей?

При ее словах Уолтер перестал подниматься и снова опустился в кресло, но не с тем спокойствием, что подразумевало долгое праздное времяпрепровождение. Когда Сибель так и не закончила фразу, он пытливо наклонил голову. Одна бровь приподнялась, а в глазах сверкнул озорной огонек. Сибель подумала, сколько же раз Саймон рассказывал Уолтеру о леди Элинор, а затем, приняв во внимание его оживление, поняла, что это случалась очень часто. Если бы она попыталась сказать какую-нибудь банальность или же призналась в том, что действительно говорила ее бабушка, Уолтер рассмеялся бы ей в лицо.

– Она говорила, – начала она вызывающим, злым голосом, ибо почувствовала, как краска подступает к ее лицу, – что будет лучше, если я приберегу свою девственность для свадебной ночи, но я не должна быть настолько глупой, чтобы доводить вас из-за этого до безумия. – Сибель внезапно увидела, как для нее открылся новый путь. Из голоса ее исчезли дерзкие нотки, а цвет лица стал нормальным. – Я бы предпочла, – добавила она, – чтобы вы облегчили себя со мной, чем потратили то, что принадлежит мне, на какую-нибудь другую женщину.

Уолтеру пришлось стиснуть зубы, чтобы не рассмеяться, когда Сибель рассказала ему о совете своей бабки. Он действительно не раз слышал от Саймона истории, которые указывали на то, что леди Элинор не очень-то страдала от чрезмерной стыдливости и благочестия. Таким образом, стоило Сибель сказать: «Моя бабушка говорила», как у Уолтера появилось отличное представление о том, что последует далее. Однако последняя фраза отсекла всю его веселость, словно ножом.

Поначалу, услышав, что Сибель использует в отношении себя фразу, которую обычно употребляют к шлюхам, Уолтера охватил ужас. Не успел он еще выразить свой протест, как мозг его поразила концовка предложения: «То, что принадлежит мне». Лорд Джеффри употреблял слова «Мое – мне», но смысл был один и тот же. Уолтер услышал неистовое чувство собственности, хотя голос Сибель звучал тихо и нежно. Джеффри говорил в отношении земли; Сибель же говорила о нем.

Естественной реакцией Уолтера мог быть гнев. Мужчины овладевают женщинами; женщины не овладевают мужчинами. Однако тон Сибель изменился на последних трех словах только чуть-чуть, но достаточно для того, чтобы показать Уолтеру, что ей отлично известно о Мари. Чувство вины немедленно охладило гнев, и стремление Уолтера к самосохранению обострило его восприимчивость, которая дальше, естественно, стала еще сильнее. В голову ему пришло, что в утверждении Сибель не чувствовалось ни упрека, ни обвинения; более того, в нем не было и намека на нежное слезливое прощение. Она говорила об этом, как о чем-то случившемся в далеком прошлом, не забытом, но не имеющем большого значения для будущего.

У такого отношения существовало две стороны. Приятно было сознавать, что грешки прошлого, пускай и не раскрытые, не вызовут у твоей жены ни гнева, ни стенаний, ни благочестивых истерик. Спокойная уверенность, что это не повторится снова, несла с собой еще какое-то исключительное чувство. В утверждении Сибель не слышалось и тени угрозы, а это в известном смысле было гораздо опасней открытого предупреждения. Чтобы предотвратить то, что, по-вашему, станет невозможным для осуществления, не обязательно прибегать к угрозам.

Как раз в этот момент, когда Уолтер еще не решил, смеяться ли ему над наивной самоуверенностью Сибель или ужасаться (он только что вспомнил, как лорд Джеффри говорил: «Если я и нахожусь в зависимости от своей жены... то у меня не возникает желания сбросить с себя эти оковы»), вернулся сэр Роланд в сопровождении вооруженного рыцаря. Юноша был необыкновенно красив.

– Сэр Гериберт, – объявил сэр Роланд.

Удивление прервало размышления, помешавшие ему заметить приближение этой пары, и Уолтер поднялся только для того, чтобы еще больше удивиться, когда сэр Гериберт преклонил одно колено и со словами: «Присягаю вам на верность, милорд» протянул свой меч.

Что-то в его действиях напомнило Уолтеру смешные пантомимы менестрелей, а высокопарность поведения показалась преувеличенной. Он инстинктивно хотел отклонить этот жест, но понимал, что не может. Кроме того, он убедил себя, касаясь оружия сэра Гериберта и произнося формальные слова одобрения, что его настроение едва ли соответствовало для этого в данный момент. Возможно, при иных обстоятельствах подобная клятва показалась бы ему более естественной. Закончив формальности, Уолтер велел своему человеку подняться.

По случайному совпадению, сэр Роланд и сэр Гериберт являли полную противоположность друг другу: сэр Роланд был низок и коренаст, сэр Гериберт – высок и строен. Но они отличались, похоже, и во всем остальном. Сэр Роланд обладал грубыми чертами: сломанный, плохо сросшийся нос и шрам, изуродовавший одну щеку, никоим образом не свидетельствовали о красоте. У него были темные, серьезные глаза, а улыбался он очень редко, но если случалось, то широкая добродушная улыбка озаряла все лицо. С первой же встречи он произвел на Уолтера хорошее впечатление. Каменная твердость сэра Роланда порождала уверенность, а то, что дети сэра Роланда бежали к отцу с радостными криками, жена не носила на себе следов побоев и не трепетала, когда он повышал голос, лишь укрепляло эту уверенность.