Загадочная Московия. Россия глазами иностранцев - Зоя Ножникова

Когда мы, в составе второго посольства, проезжали через Великий Новгород, я однажды видел, как священник в одном кафтане или нижнем платье (верхнее, вероятно, им было заложено в кабаке) шатался по улицам. Когда он подошел к моему помещению, он, по русскому обычаю, думал благословить стрельцов, стоявших на страже. Когда он протянул руку и захотел несколько наклониться, голова его отяжелела, и он упал в грязь. Так как стрельцы опять подняли его, то он их все-таки благословил выпачканными в грязи пальцами. Подобные зрелища можно наблюдать ежедневно, и поэтому никто из русских им не удивляется.

Они также являются большими любителями табаку, и некоторое время тому назад всякий носил его при себе: бедный простолюдин столь же охотно отдавал свою копейку за табак, как и за хлеб. Когда, однако, увидели, что отсюда для людей только не получалось никакой пользы, но, напротив, проистекал вред (на употребление табаку не только у простонародья, но и у слуг и рабов уходило много времени, нужного, для работы; к тому же, при невнимательном отношении к огню и искрам, многие дома сгорали, а при богослужении в церквах перед иконами, которые должно было чтить лишь ладаном и благовонными веществами, поднимался дурной запах), то, по предложению патриарха, великий князь в 1634 году наряду с частными корчмами для продажи водки и пива совершенно запретил и торговлю табаком и употребление его. Преступники наказываются весьма сильно, а именно — расщеплением носа и кнутом. Следы подобного рода наказания мы видели и на мужчинах и женщинах».

Примерно такие же истории о безобразиях, творимых русскими, рассказывал и Таннер:

«Перед городом Москвой есть у них общедоступное кружало, то есть кабак, славящийся попойками, и не всегда благородными; однако со свойственными москвитянам удовольствиями. У них принято отводить место бражничанью не в самой Москве или предместье, а на поле, дабы не у всех были на виду безобразия и ругань пьянчуг. У них ведь обыкновенно тот, кого разберет охота позабавиться с женщинами да попьянствовать, уходит за город в ближайший кабак суток на двое либо трое; приносит там жертвы Венере с Бахусом и кончает большей частью тем, что пропивает кабатчику все до рубахи, выталкивается на общественное поле, а потом, проспавшись, является опять в город голый вполне или наполовину, где пьянчугу и встречают рукоплесканиями и похвалой. Мне и самому довелось видеть такого рода забулдыг, когда они проходили мимо Посольского подворья совсем голые, исключая разве известных частей тела, прикрытых лоскутом полотна, и возбудили в народе такие клики, что многие посольские бросились к окнам, ожидая увидеть нечто необыкновенное и любопытное, а увидели лишь безобразие забулдыг, восхваляемое толпившимся народом за их опытность в пьянстве».

Нечего возразить, думал Барон, в таких рассказах русские представали не просто варварами, а почти и не людьми, с которыми не то что союз, но и простая беседа невозможна. Это особенно бросалось в глаза на фоне идиллических рассказов иностранцев о собственной жизни в Москве. Вот, например, история Иоганна Георга Корба:

«Приблизительно на час расстояния от города Москвы, на берегу реки Яузы, есть зеленая роща, куда собираются ежедневно в весеннее и летнее время живущие в Москве немцы. Всякому из них это место хорошо известно и от постоянного посещения, как бы на основании долгого пользования, считается их собственностью. Для них нет никакого иного развлечения, как позабавиться обычными невинными играми в лесной тиши под навесом прелестной зелени деревьев. Они устраивают тут и столы, причем каждый поочередно принимает на себя издержки».

Все это так, подумал Барон, вспомнив кстати рассказы своих давних знакомых о русских женщинах, крестьянках и горожанках, нередко зазываемых на эти посиделки, и о том, что спустя положенное время по московским дворам начинали бегать отпрыски Бахуса и Венеры смешанной крови. Но велика ли цена односторонних и пристрастных описаний?

Не многие иностранцы рассказывали не только об образе жизни своих хозяев, но и о своем собственном. Тем более интересно было Барону читать записки Андреаса Роде, который, не чинясь, иногда писал о своих земляках в Москве:

«Был у нас в гостях полковник Бауман, и он сообщил нам несколько эпизодов, характеризующих нравы русских и рисующих их выдающуюся способность обманывать и губить друг друга, чему немцы, долго там жившие, до такой степени у них научились, что превзошли даже своих учителей. Особенно отличались в этом отношении лифляндцы, которых полковник назвал старонемцами в том смысле, что они утратили старонемецкую добродетель. В доказательство этого он приводил два примера, а именно: какой-то полковник, родом из Лифляндии, живший долго в Москве, хотел погубить своего собственного шурина, доброго и честного человека, состоявшего в чине подполковника, за то, что тот в присутствии двух русских отозвался довольно откровенно о великом князе. И полковник привел бы свое намерение в исполнение, но упомянутые два русских оказались честнее его: когда он по секрету заявил им, что им придется быть свидетелями относительно слышанных ими слов подполковника в случае, если это потребуется от них, они предупредили последнего и просили его повторить еще раз свой отзыв о великом князе и объясниться, как следует, по этому поводу, так как им иначе в качестве свидетелей пришлось бы дать против него показания. Этому совету последовал подполковник и дал такие объяснения, что полковник уже не мог к нему придраться.

Другой случай произошел с двумя капитанами, из которых один, тоже старонемец, родился и женился в Москве. Он из-за старшинства не мог ужиться со своим товарищем-капитаном и в один прекрасный день, когда они вместе ездили по городу, приглашая знакомых на похороны умершего товарища, решил воспользоваться этим случаем, чтобы отомстить. С этой целью наш капитан, старонемец, привел своего товарища в дом своей тещи, предлагая ему пригласить прежде всего ее, и здесь, в комнате, стал его бить и колотить изо всех сил до такой степени, что тот едва оттуда мог выползти. Когда же пострадавший капитан хотел подать на это жалобу, то оказалось, что другой капитан уже подал заявление о том, что, когда он оставил своего товарища в комнате вдвоем со своей женой, выйдя, чтобы о чем-то распорядиться, тот вздумал воспользоваться этим и совершил над ней гнусное насилие, вследствие чего она кричала, пока он сам не явился и силой не вырвал ее из рук товарища. Принимая во внимание, что это подтвердили и свидетели, а именно: капитан, его жена и теща, — то другой должен был примириться с побоями и пострадал бы, кроме того, еще жестоким образом, если б в числе сановников не нашлись некоторые, которые заступились за него».

Полковник Николас Бауман был известный сплетник, Барон в свое время о нем слышал. Роде передавал еще несколько анекдотов о жизни колонии иностранцев в Москве:

«Полковник Бауман, далее, рассказывал нам про полковника Мейна, родом из Шотландии и вероисповедания реформатского, что тот ложно обвинил в измене своего законоучителя, который ушел от него, поссорившись с ним, и затем получил в слободе место преподавателя. Вследствие этого доноса несчастного человека посадили в тюрьму, и он погиб бы, если бы наши купцы не заступились и не опровергли обвинения полковника. И тогда уже полковник едва ли не сам пострадал, так как Илья Данилович Милославский поставил ему на вид, какое наказание он заслужил за ложный донос; но его простили. И не даром, добавил Бауман».

Роде писал, что, начав злословить, Бауман уже не мог остановиться, и Роде, который недолюбливал — как и сам Барон — жестокие рассказы, был вынужден выслушать еще одну историю о похождениях приезжих из Западной Европы в Московии:

«После обеда зашел господин полковник Бауман и присоединился к нашей компании. В этот вечер, по его словам, в слободе произошло нечто неслыханное между супругой какого-то генерал-майора и ее служанкой. Генеральша эта, родом англичанка, весьма распутная дама с наглыми чертами лица, расправилась со своей служанкой, которая не хотела уступать своей хозяйке по части распутства, или, по крайней мере, до известной степени подражала ей. Генеральша позвала четырех людей, приказала им повалить служанку на пол, отрезала ей лично половые органы, натерла ей нос отрезанными частями, отрезала ей затем и нос и выбросила, наконец, и то и другое в окно. После этого она велела перевернуть служанку на живот и разрезала ей ножом спину наподобие того, как обыкновенно режут рыбу.

На другой день повели генеральшу в Приказ на допрос. Здесь она не только созналась в своем злодеянии, но даже выразила сожаление, что она с этой развратницей не поступила еще более жестоко. Отсюда ее отправили в какой-то монастырь и затем наводили справки в приказных делах о том, было ли совершено когда-либо в Москве подобное злодеяние. Когда же оказалось, что ничего подобного никогда не случалось, то великий князь, говорят, сам вынес ей приговор и, принимая во внимание, что потерпевшая женщина осталась в живых, повелел отрубить генеральше правую руку, отрезать ей нос и сослать в Сибирь. Теперешний муж ее, который имеет только чин полковника и находится в походе, был лишен командования полком и вызван в Москву, так как он тоже должен идти в ссылку в Сибирь. Исполнение приговора, однако же, было приостановлено, и полагают даже, что генеральша будет освобождена после внесения известной суммы денег, так как она имеет много хороших друзей, которые теперь, желая спасти ее, сделали подарки влиятельным лицам. Она ведь в свое время бросила своего первого мужа и своих детей в Англии и сбежала с каким-то генерал-майором в Москву, где она вместе с ним перекрестилась, чтобы ее не выдали законному мужу, который поехал вслед за ней и охотно взял бы ее обратно к себе».