Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

К моей растущей известности он отнесся спокойно. Мы дали концерты еще в пятнадцати городах Европы; многие из них пострадали от войны больше, чем Париж, многие еще только приходили в себя и привыкали к послевоенной жизни. Но мы всегда возвращались в Париж. Практически сразу же мы стали одними из самых популярных исполнителей классики. Нас пригласили сыграть в первую годовщину со дня смерти Клода Дебюсси, который скончался всего через неделю после того, как начались бомбежки, и гроб с его телом провезли по опустевшим улицам. И вот теперь наконец появилась возможность по-настоящему помянуть его. Мы исполнили специальную аранжировку его «Лунного света», а затем возглавили процессию на кладбище Пасси, где от могилы Дебюсси, укрытой каштанами, открывался вид на Эйфелеву башню.

После того как толпа рассеялась, я предложил Аль-Серрасу пересечь город и посетить могилу Готье, сделать то, что мы до сих пор так и не сделали. Был март, уже набухали почки, но в тумане деревья все еще выглядели голыми, с черными от дождя ветками. Мы нашли кладбище, хотя названия его я уже не помню. Вызвали смотрителя и вместе с ним целый час искали могилу, сбитые с толку огромным количеством новых захоронений — жертвы войны, инфлюэнцы и голода. Когда мы нашли кусок земли с могилой Готье, уже почти стемнело. На нем не было ни надгробия, ни кустика… У моих ног лежал старый букет, завернутый в раскисший кулек из тонкой оберточной бумаги, розовые лепестки потемнели от времени.

— А где другие цветы? — спросил Аль-Серрас. — Где надгробие?

Я не ответил, и он спросил снова, более настойчиво:

— Где его сестры?

— А где были мы? — вопросом на вопрос ответил я.

Мы стояли, дрожа под дождем, рядом с его могилой, и ни один из нас не молился.

Наконец Аль-Серрас произнес:

— Где это будет?

Я думал, что он имел в виду правый или левый берег — мы еще не решили, где будем ужинать. До этого мы размышляли, не посетить ли кафе на Монмартре, где играл Эрик Сати — местный пианист и композитор, всегда одетый в серый бархатный костюм и шляпу-котелок и развлекавший обедающих своими меланхоличными фортепианными миниатюрами.

Но Аль-Серрас говорил не о Сати и не о левом или правом береге. Он говорил о тех двух могилах, на которых мы побывали сегодня, и о том, какими будут наши собственные последние пристанища.

— Как у Готье? Пустые и заброшенные? Или как у Дебюсси?

— Не думаю, что для них это важно, — сказал я.

— Это важно, — его голос дрожал, — для меня.

То, что Аль-Серрас так долго пробыл в Париже, было свидетельством нашей дружбы. Мы поменялись ролями. Он, космополит, терпевший Испанию только из-за войны, чувствовал себя готовым вернуться и посвятить себя серьезному, не приносящему дохода сочинительству не только потому, что Бренан все еще ждал результатов, но и потому, что это была его, Аль-Серраса, судьба.

Я же привык к комфорту, к кафе и международным салонам левого берега, к своей растущей славе, без которой, убеждал я себя, я все равно ничем не смогу помочь Испании. В 1920 году он согласился на еще одно турне по Европе, хотя последовавшие выступления изрядно потрепали ему нервы.

Летней ночью, в Люцерне, за пятнадцать минут до подъема занавеса, Аль-Серрас ворвался в нашу общую костюмерную, бледный и смятенный:

— Он здесь, в зале!

— Кто?

— Томас Бренан, — простонал Аль-Серрас.

Я сел, вытащил из футляра смычок и полировальную тряпочку.

— Прекрасно. Надо будет пригласить его куда-нибудь после концерта.

— Пригласить? Я не могу с ним встречаться. Я не могу выступать.

Мы спорили, пока помощник режиссера не постучал в дверь. Я пытался успокоить его:

— Он же не ждет, что ты сегодня передашь ему готовую партитуру «Дон Кихота». Он просто хочет послушать твое выступление. И у него есть на это полное право, Хусто. Он был очень щедр.

— Это не имеет значения. — Он вынул запонки и швырнул их в пустую кофейную чашку, затем начал расстегивать свою белую рубашку.

— Представь, что его нет в зале.

— Я не смогу сосредоточиться.

— Хусто, ты обязан ему…

Он остановился и повернулся ко мне:

— Ты когда-нибудь бывал в шкуре должника? Как насчет драгоценного камня в твоем смычке — сделал ли ты что-нибудь достойное такого украшения?

Я ухватился за колодку смычка, скользнув большим пальцем по вделанному в него сапфиру.

— Это был подарок.

Аль-Серрас продолжал:

— А сам смычок? Когда отец отдал его тебе, что ты дал ему взамен?

Я тихо сказал:

— Когда я получил его, мой отец уже умер.

— Тем более.

Через тонкую дверь гримерной мы могли слышать шарканье шагов, скрип занимаемых кресел, кашель, шорохи и разговоры пришедшей на концерт публики.

Аль-Серрас сказал:

— В Мадриде, по твоим словам, у тебя выработалось «отвращение к фаворитизму». Помнишь такое? Ты должен понимать мое положение лучше, чем кто-либо. — Он наклонился к раковине и попытался вызвать у себя рвоту.

— На самом деле ты чувствуешь себя прекрасно.

Он передохнул и вытер сухие губы.

— Объясни публике. Скажи помощнику режиссера. И никаких исключений: после концерта я никого не хочу видеть.

Я вышел к заполненному залу: двадцать четыре сотни кресел, шесть позолоченных ярусов смотрели на меня из освещенного канделябрами зала-подковы.

Я встал рядом со своим рабочим стулом и объявил об отмене выступления Аль-Серраса — ровно и сдавленно, будто читал по бумажке, хотя в руках у меня не было ничего, кроме смычка. Из зала раздались разочарованные вздохи, несколько кресел скрипнули, когда сидевшие в них встали и направились к выходу. Я ожидал худшего.

Зал успокоился, ожидая, что же я буду делать дальше. Я мог бы отменить и свое выступление, контракт это мне позволял. Я стоял под светом театральных фонарей, окутанный теплом, молчанием и влажностью дыхания собравшейся публики. Если я решу играть, мне придется изменить программу. Учитывая отсутствие аккомпанемента, выбор у меня был невелик. Но пока в голове у меня что-то гудело и стопорило, мои руки — или сердце — решили все за меня. Я сел, провел смычком по струнам и заиграл прелюдию к Первой сюите для виолончели Баха.

После второй овации я вернулся в гримерную и со стуком захлопнул дверь. Аль-Серрас слышал громоподобные аплодисменты, он видел, как я, улыбаясь, торопливо меняю пропитанную потом рубашку на сухую и чистую. Он сказал:

— Не торопись, ты пока слишком разгорячен.

Я попытался открыть окно в дальнем углу комнаты, но засохшая краска склеила его и раму в единое целое.