Весна на Одере - Эммануил Казакевич

- Еще нигде, - сказала Таня. - Мы разгрузились - и сразу же начали прибывать раненые.

- Прогуляемся, - предложил Красиков.

Они пошли по деревне.

- Когда я просил вас стать моей женой, - сказал он, помолчав, - я не шутя говорил. И вчера, во время боя, перед лицом опасности, я еще раз все обдумал и все понял, - он открыл полевую сумку и вынул письмо. - Вот письмо жене, в котором я откровенно сообщаю о том, что люблю вас и что порываю с ней отношения. Со старым все кончено, Таня, - он взял ее руку и крепко сжал в своей. - Нас перебрасывают, - продолжал он, и его голос стал торжественным, - на берлинское направление... Мы стоим перед последним сражением этой войны. И все это как бы совпадает... с нашим личным счастьем... - Таня молчала, и он продолжал скороговоркой: - А насчет той медсестры... Я ценю ваши добрые чувства к людям, Танечка. Я погорячился. Приказ об этой женщине отменен. Она уже опять с этим комбатом. Давно, уже несколько дней...

Таня взглянула на него удивленно, но опять ничего не сказала.

Красиков положил свое письмо в карман ее халата и промямлил смущенно:

- Я еще вот что хотел вам сказать, Танюша... Там, в этом письме, не все написано, так сказать, фактически верно... Я пишу, что познакомился с вами в сорок первом году... И дальше, что вы меня выходили, когда я был ранен, тогда же, в сорок первом... Это я, так сказать, чтобы вышло как-то приличнее, лучше...

Ее щеки горели. Его уже начинало беспокоить ее молчание, как вдруг она, по-прежнему молча, вынула из кармана письмо, разорвала его и бросила на траву.

- Вот и все, - наконец заговорила Таня. Покачав головой, она произнесла уже без гнева, а с горестным изумленим и упреком: - Ой, какой вы нехороший! Какой вы жалкий!

И она пошла обратно в деревню.

Красиков стоял неподвижно, пока Таня не скрылась из виду. Потом он поднял с земли разорванные половинки письма, сунул их себе в карман и пошел к своей машине.

После отъезда Красикова в медсанбате стало шумно и оживленно. Женщины неведомо каким образом сразу узнала о случившемся. Левкоева вбежала к Тане в палатку, долго трясла ее руку, целовала ее и приговаривала:

- Молодец, Танюша! Я все знаю...

Таня грустно улыбнулась;

- Еще бы! В нашем медсанбате что-нибудь скроешь!..

Маша была очень довольна. Она вообще считала, что мужчин надо "срезать", "не давать им воли".

- Если им дашь волю, - говорила она Тане, гуляя с ней по деревне и держа ее за руку, как девочку, - они на голову сядут. При коммунизме - и то еще будет не мало возни с этими мужчинами!

Глаша, занятая эвакуацией раненых, все-таки выбрала свободную минутку и прибежала к Тане. Тут она впервые узнала, что без своего ведома имела отношение к Таниному разрыву с Красиковым. Она удивилась, охнула и сказала, прослезившись:

- Очень прекрасно!.. Так ему и надо!

Женщины медсанбата - милое, шумливое, доброе и говорливое племя были настроены как-то по-особенному радостно, словно они вместе с Таней совершили некий важный подвиг.

Они радовались не только тому, что Таня посрамила Красикова. Здесь торжествовало более высокое чувство - радость людей от ощущения чистоты и силы человеческого характера, не идущего на сделки со своей совестью. Покончив с работой, женщины и девушки расселись на крылечке и запели русские песни. Они пели про смерть Ермака и про гармониста в прифронтовом лесу, про широкую Волгу и седой Днипро.

Так они сидели, прижавшись друг к другу, до поздней ночи, и нежные женские голоса звенели в теплом ночном воздухе, вызывая в сердцах у идущих по ночным дорогам солдат сладкую грусть - тоску по родине.

XXI

Разговоры о переброске дивизии к югу оказались справедливыми.

Верховное Главнокомандование утвердило эту переброску еще несколько дней назад, затем все документы, относящиеся к маршманевру, отрабатывались в штабе фронта. На карты наносились маршруты и участки сосредоточения. Потом телеграф и телефон стали передавать длинные колонки цифр, шифровки, приказания, запросы.

Офицеры связи из штаба фронта на самолетах и машинах разъехались в штабы армий, оттуда другие мчались на машинах и верхом в штабы корпусов; из корпуса в свою очередь верхом и пешком спешили в штабы дивизий.

По дороге от Ставки до стрелковой роты приказ все уменьшается да уменьшается в объеме. До роты он доходит в форме телефонного звонка комбата:

- Поднять людей в ружье.

Пока что приказ о передислокации дошел только до штаба дивизии, и капитан Чохов безмятежно сидел на груде сетей возле рыбачьего сарая у Одера. Взошло солнце, но в воздухе еще ощущался ночной холодок, и ветки деревьев с нераспустившимися почками зябко подрагивали. Речная гладь отсвечивала красными полосами. Пахло гарью затухающего невдалеке пожара.

Рядом кто-то шевельнулся, приподнялся. Это был Сливенко.

- С добрым утром! - сказал он.

Чохов в ответ кивнул.

- В дивизионной газете про вас написано, - сказал Сливенко и протянул Чохову маленькую газету.

Чохов взял ее и пробежал глазами статейку под заголовком "Бойцы офицера Чохова всегда впереди". Краска удовольствия прилила к лицу капитана.

Он сказал:

- Спасибо солдатам. И вам, парторгу, спасибо за помощь.

- Служу Советскому Союзу, - ответил Сливенко, как полагалось по уставу.

Солдаты поодиночке просыпались, сладко щурились на солнце, позевывали.

- Жинка снилась, - сказал кто-то.

- То-то ты, как ошпаренный, вскочил.

- За самоваром сидели, в саду, - продолжал солдат рассказывать свой сон. - У нас сад хороший. Да... Сидим под черешней и чай пьем, горячий, с пампушками. Моя жинка эти пампушки ужас как хорошо делает. А кругом весна... А жинка...

- Сама, небось, как пампушка, - засмеялся кто-то.

- Да, вроде, - охотно согласился, широко улыбаясь, солдат.

- Подъем! - послышался издали грохочущий голос старшины. - Сколько можно припухать?.. Семиглав, за завтраком! Всем умыться и чистить оружие! Живо! Кому я вчера велел хлястик пришить? Иголка и нитки у меня! Живо!

Его голос по-хозяйски гремел над рекой.

С ближнего чердака весело отозвались разведчики-наблюдатели:

- Чего разоряешься старшина? С таким голосом тебе в Большом театре петь!

Старшина скинул с себя гимнастерку и нижнюю рубаху и пошел к реке. Спустившись к самой воде, он разулся, вошел в воду и стал умываться. Он вымыл студеной водой голову, шею и тело по пояс.

- Замерзнешь, старшина! - крикнули саперы из соседнего сарая.

Старшина не удостоил их ответом. Он обулся, надел на мокрое тело нижнюю рубаху и гимнастерку, накрепко затянулся поясом, собрал сзади на гимнастерке шикарные складки, повернулся лицом к солдатам и снова крикнул:

- Живо!

Из сарая вышел связист и сказал, обращаясь к Чохову:

- Товарищ капитан, вас Фиалка вызывает.