Собрание сочинений в десяти томах. Том 5 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Судя по голосам видно было, что большинство голосов за Конти, но сторонники Августа произвели страшный шум, кричали, свистали, пугали, и в конце концов одни и другие поторопились пропеть «Те Deum». Затем все осталось невыясненным, неопределенным, но лишь одно было известно: ни одному из сыновей Яна корона не достанется в наследство.
Избрание саксонца, объявление его королем, коронование, вступление в управление — все было заранее обдумано и… навязано. Во что превратился свободный голос народа!.. Ни на грош правды, и во всем — лишь одно притворство, ложь и запугивания… Чего можно было ждать от такого короля, который с самого начала отрекся из-за короны от своей религии, какая бы она ни была; другие говорили, что он религии не изменил, потому что можно изменить лишь то, что имеют, а у него никогда никакой веры не было!
Иезуитов открыто упрекали в том, что их протеже безбожник и вероотступник. Но они отвечали, что это пустяки, что они его сына так воспитают, что он без них шагу не ступит, и женят его на девушке религиозной и утвердят веру в семье.
По окончании выборов мне было незачем, да и желания не было, больше оставаться в Варшаве и быть свидетелем совершающихся там печальных событий.
Я решил возвратиться домой. Вместе с Шанявским я пешком отправился в Виляново, чтобы последний раз поклониться праху покойного короля.
Закаленные жизнью, не склонные к слезам, постаревшие, мы вдвоем ходили по опустевшему дворцу и заброшенным огородам. Нам казалось, что мы видим перед собой нашего улыбающегося пана, утомленного, с пилой и с ножом в руках, любующегося своими деревьями… Я не раз слышал из его уст слова: «Это единственное существо, которое умеет быть благодарным; за мои труды и старания оно мне принесет цветы и плоды»…
На каждом шагу тут были видны следы работы его рук и ума; но с его смертью все остановилось. Никто из его детей не наследовал его духа, ума, сердца, характера. Все, к чему лишь эта женщина дотронулась, было осквернено и разрушено.
Мы с болью в сердце глядели на эти деревца, собственноручно им насаженные, о которых теперь никто не заботился. Огородники разбежались в поисках места. Дворец стоял пустой; книги, которые он так любил, — а их у него было много, — были сброшены в кучу, никто теперь к ним не притрагивался. Разве кто-нибудь из них теперь думал о чтении?
Попрощавшись с Виляновом, я как будто навсегда прощался со своей молодостью, я покинул Варшаву с твердым намерением поселиться в деревне, вести благочестивую жизнь и никуда оттуда не уезжать.
О дальнейшей моей жизни нечего рассказывать; это была обычная жизнь шляхтича, какую вели наши предки, потому что в деревнях происходит мало перемен. Я возвратился в Полонку, где ожидали моего приезда, и временно оставил управление имением в руках шурина, а сам занялся перестройкой дома, преследуя цель — не уничтожить дорогих мне воспоминаний.
В течение стольких лет кочевой жизни незаметно собралась масса рухляди. Глядя на то, как другие приобретали ценное оружие и разные дорогие вещи, и будучи их большим любителем, я, хотя и не располагал большими деньгами, потому что приходилось и приятелям одалживать, и на себя тратить, все-таки пользовался каждым представлявшимся случаем, чтобы дешево купить хорошую вещь.
А так как я довольно долго служил, то разных вещей у меня набралась такая масса, что я, оставляя двор и собрав все сундуки, ящики и узлы из Яворова, Жолквы, Львова, сам ужаснулся их чудовищному количеству. О существовании некоторых сундуков я настолько позабыл, что даже не помнил о их содержимом.
Правда, начиная от похода в Вену, в Венгрии, затем в Молдавии, в городах и в лагерях, — повсюду представлялись случаи для покупки. Солдаты наши, застигнутые бедой, продавали за бесценок все, что имели. Чтобы спасти их, приходилось часто покупать совсем ненужные вещи.
Когда узнали, что я покупаю все, что для других никуда не годится, начали ко мне подсылать людей со всяким хламом. Но в числе этого хлама оказались и дорогие, редкие вещи, так что многие богатые люди потом мне завидовали.
В Варшаве у какого-то еврея я купил старые обои, на которых была нарисована история Давида. Когда я их очистил и прикрепил у себя на стенах, всякий ими любовался. Впоследствии я их подарил костелу. У меня было несколько турецких палаток; оружия и бунчуков собралось довольно много. За серебряный шишак с позолотой, который я очень дешево купил в Молдавии, мне предлагали заплатить много денег, но я не любил заниматься торгашеством, а потому оставил его у себя. Ювелиры его оценивали в несколько сот злотых. Серебро было не особенно высокой пробы, но работа была художественная.
Я привез с собой в Полонку почти целый воз с роскошными персидскими и турецкими коврами. Вначале у меня не было никакой работы, потому что шурин один справлялся в поле, и я принялся за устройство своей резиденции, стараясь применить практически многое из того, что я видел. Впоследствии мне ставили в вину, что я будто бы хотел похвастаться, но в действительности я просто дурил и ничего больше.
Сестра хотела меня, не откладывая в долгий ящик, женить и, хотя я подурнел, она все-таки сосватала бы меня с красивой девушкой, но я отказывался жениться, так как не хотел причинить несчастья девушке, чувствуя, что не в состоянии ее любить. Из-за королевы и ее придворных фрейлин все женщины мне до того опротивели — а я их достаточно насмотрелся, — что я превратился в женоненавистника. Для этого достаточно было одного воспоминания о жене Бонкура.
У последней было сильное желание мне отомстить; она это пробовала сделать различными способами, но ей не повезло. Она впоследствии обеднела и очутилась однажды в такой нужде, что обратилась ко мне с просьбой о спасении. Я ей простил и помог. Она затем вышла замуж за старого француза, повара королевы, удовольствовавшись в конце концов столь малым; а между тем она раньше так высоко метила… Он назывался Пти; это был толстый, лысый, некрасивый, остроумный человек; деньжонки у него водились, он их скопил за время своей службы. Она ему очень нравилась, и так как он знал, какую женщину берет себе в
