Сотворение мира.Книга первая - Закруткин Виталий Александрович

Конрад только презрительно смеялся.

— Ерунда! — говорил он. — Кайзер проворонил Германию, и немцы не простят ему этого никогда, а все командиры добровольческих корпусов пойдут за Гитлером: и Эрхардт, и Россбах, и Лютцов, и Эпп, и Оберланд, и все прочие. Они не дураки и понимают, на кого опираются национал-социалисты.

Закрыв дверь и прижав Юргена в угол, Конрад сообщил ему, что Гитлера поддерживают крупнейшие коммерсанты и финансисты Германии: Гуго Стиннес, Фриц Тиссен, Крупп, Феглер, Флик.

— Должен тебе сказать, что связи Гитлера не ограничиваются промышленными королями Германии — они простираются далеко за наши границы и даже за океан…

— Как? — не понял Юрген.

— Ты видел в нашем штабе портрет старика? — в свою очередь спросил Конрад. — Ты знаешь, кто это? Один из самых крупных денежных тузов Америки. Он прислал Гитлеру свой портрет и такой куш денег, который нам с тобой и не снился…

Разговоры с Конрадом Риге и собрания национал-социалистов сделали свое дело. Медлительный, тугой на подъем Юрген Раух уверовал в Гитлера, как жаждавшие божьего чуда фанатики верили в мессию.

«Да, — решил Юрген, — с этим неистовым человеком, солдатом-пророком, связано все — и судьба Германии, и моя собственная судьба…»

В эту осень Юргену довелось еще раз услышать Гитлера в той самой пивной «Гофброй», где два года назад он впервые встретил этого «первого барабанщика национальной революции». На этот раз никого из посторонних в пивной не было. Дюжие ребята в клетчатых кепи бесцеремонно вытолкали из зала публику, встали у дверей двумя шеренгами и пропускали только своих. Юрген прошел по рекомендации Конрада.

У одного из столов Юрген увидел Гитлера. В полурасстегнутом потертом солдатском мундире с Железным крестом, он сидел, угрюмо глядя в пол, и слушал стоявшего за его спиной худощавого белокурого парня, который, изогнувшись и поглядывая по сторонам, говорил ему что-то.

— Кто это с ним? — шепотом спросил Юрген.

— Твой земляк, — усмехнулся Конрад. — Он из Ревеля, учился в Москве, а тут живет года четыре и знает всех русских эмигрантов. Его зовут Альфред Розенберг. По-моему, тебе стоит с ним познакомиться, он умен, как сто чертей, но помешался на одном пункте.

— На каком же?

— На евреях. Уверяет, что евреи корень мирового зла, и уже год возится с какими-то тайными протоколами сионских мудрецов.

Прикрывая ладонью рот, трясясь от смеха, Конрад прошептал:

— Готов биться об заклад, что он и сейчас советует Гитлеру провозгласить истребление евреев…

Когда просторный зал наполнился, Розенберг сел на свободный стул, а Гитлер встал, долго и упорно смотрел на людей, потом заговорил хрипловатым, напряженным голосом, точно сдерживал палившую его ярость:

— Французские торгаши и мародеры не унимаются. По приказу Пуанкаре они расширили зону оккупации в Руре, заняв Бохум, Дюссельдорф, Дортмунд. Галльская банда подлых насильников сдавила горло Германии, отняла у нее уголь, чугун, железо, а наше трусливое правительство все еще проповедует политику пассивного сопротивления. Только слепые идиоты не видят того, что Германия накануне большевистского переворота. Августовская всеобщая забастовка, создание полукрасных правительств в Саксонии и Тюрингии — это зловещие предгрозовые тучи…

Голос Гитлера постепенно повышался, лицо покрылось испариной. Он остервенело рванул воротник. В напряженной тишине все услышали, как стукнула о пол и покатилась оторванная от воротника пуговица. А каркающий голос уже бесновался в истерических выкриках:

— Довольно! Хватит! Если надменные плутократы мира и жадные евреи вынуждают нас, немцев, взять в руки нож, мы его возьмем! Мы остро отточим этот нож и пустим его в дело! Мы совершим национальную революцию и избавим Германию от дикого хаоса большевизма, от галльской сволочи… от социал-демократической слякоти… от евреев тузов-плутократов…

Тусклые, полузакрытые припухшими веками глаза Гитлера были устремлены в потолок, рот судорожно кривился, худая рука, то сжимаясь в кулак, то толчком разгибая нервные пальцы, металась в синеватом облаке табачного дыма.

Юргену казалось, что гнев Гитлера, исказивший его лицо, пронзительный голос, яростная убежденность отрывают его, Юргена Рауха, от стула, поднимают, влекут за собой, и он, оглядываясь направо и налево, понял, что не он один испытывает это странное и сладостное чувство возбуждения: сидевшие за столиками парни в пестрых кашне, небритые офицеры в полувоенных костюмах, полупьяные студенты сжимали кулаки, ерзали на стульях, бешено аплодировали.

Эта ночь решила судьбу Юргена Рауха. Тут же, в зале «Гофброй», после полуночи он был принят в партию национал-социалистов. За него поручились Конрад Риге и ревельский эмигрант, архитектор Альфред Розенберг, с которым пронырливый и ловкий Конрад успел познакомить своего застенчивого кузена…

Конрад тешил себя надеждой, что со временем он сделает из медведя Юргена настоящего человека. По вечерам ненадолго появляясь дома, он издевался над долговязой фигурой и провинциальным костюмом своего родственника, высмеивал его крестьянскую скуповатость, его сентиментальную, смешную любовь к какой-то неграмотной огнищанской девке. Почти насильно он свел Юргена со своей знакомой, веселой вдовой Гертой Герлах.

— Ты знаешь, что это за штучка! — восклицал Конрад. — Она полгода жила в Дортмунде, и парижские лейтенанты генерала Дегутта привили ей вкус к любовным делам. Ты пристанешь к ней, как пластырь…

Тонкая, игривая Герта понравилась Юргену своим откровенным бесстыдством и мягким характером. Сидя в ее тесной, обклеенной открытками комнатке, задумчиво лаская ее шелковистые, как у кошки, огненно-рыжие волосы, Юрген с какой-то злобной покорностью отдавался новому для него чувству обладания женщиной. Ему нравилось, что легкомысленная Герта ни о чем его не расспрашивала, ничем не укоряла, ни на что не жаловалась. Она непринужденно и мило болтала о всяких пустяках, умела вовремя замолчать, а когда Юрген задумывался и мрачнел, она отвлекала его от беспокойных мыслей своей неистощимой веселостью и такой же неистощимой страстью.

— Зачем унывать? — щебетала Герта. — Это скучно и неинтересно. Надо жить так, чтобы человеку каждый день было приятно, а это очень просто: полюби женщину, слушайся ее и ни о чем не думай…

Иногда, лежа с Гертой в ее чистой, пахнувшей одеколоном постели, Юрген лениво поглаживал плечо женщины и думал беззлобно: «Наверно, так же она лежала с Конрадом, с этими… лейтенантами… а еще раньше с мужем. Ну и черт с ними, мне до этого нет никакого дела!..»

Недалекая, даже глуповатая, Герта каким-то безотчетным женским инстинктом умела угадывать мысли своего любовника и, прижимаясь к нему, шаловливо теребя его волосы сухой маленькой рукой, лепетала:

— Не смей ни о чем думать, противный мальчишка! Слышишь? Я не люблю, когда люди думают! Это вредно, честное слово! Лучше поцелуй меня…

Она закрывала ему рот теплой ладонью и тянула капризно:

— Ну… поцелуй один пальчик… Теперь другой… Теперь третий…

И он послушно целовал ее пальцы, заглушая навязчивую мысль о Гане, о своей юности, об Огнищанке, которая уже казалась Юргену невозвратным сном. Тут, в полутемной комнатке Герты, в чередовании ласк и легкого, бездумного отдыха, Юрген забывал не только прошлое, но и настоящее, все то тягостное, бередившее душу, что оставалось за запертой дверью комнаты Герты: больного отца, кудахтанье дуры Христины, нудного дядю Готлиба, тяжкую, полную крови и горя жизнь, которую, как надорванные кони на борозде, волочили за собой озлобленные люди.

Вечерами, идя к Герте, Юрген думал: да, правы те, кто говорит, что Германия накануне революции. Правда, общегерманское правительство штыками разогнало рабочие правительства Саксонии и Тюрингии, но в народе шло брожение.

Двадцать третьего октября, на рассвете, в Гамбурге вооруженные отряды рабочих внезапно заняли городские предместья, обезоружили полицейских и начали строить уличные баррикады. Промышленники, купцы, крупные чиновники перепуганным стадом ринулись из города, вопя на всех перекрестках: