Сотворение мира.Книга первая - Закруткин Виталий Александрович

На поле, примыкавшем к территории выставки, стоял окрашенный в голубой цвет биплан. Курносый летчик в лихо сбитом на затылок кожаном шлеме ходил чуть поодаль и, сверкая белыми зубами, покрикивал:

— Давайте, граждане, прокачу по воздуху! Подниму до самых небес и покажу выставку сверху! Давайте, не стесняйтесь! Все удовольствие стоит один червонец! Сбор в пользу беспризорных детей!

Дед Силыч долго стоял возле биплана, слушал разбитного летчика, а потом решительно повернулся к спутникам:

— Полечу!

— Ты чего, одурел? — накинулся на него Павел Терпужный. — Разве ж на этакой хлипкой штуковине можно рисковать! Небось как сорвется да стукнет об землю — костей не соберешь!

— А мне что? — храбрился дед, чувствуя, что на него начинают посматривать. — Бабки у меня нема, голосить по мне некому. Возраст мой подходящий, не теперь, так в четверг все одно помру, чего ж бояться!

— Давай, давай, папаша! — подзадорил летчик. — Вернешься до дому — всему селу расскажешь, как ты был вознесен на небо. А уж если доведется падать, скучно не будет — свалимся вместе.

К биплану группами и в одиночку подходили люди, с усмешкой слушали деда. Подошли два американца в светлых плащах, с фотоаппаратами через плечо. Подбежали рабфаковцы в синих спецовках. Дед Силыч становился центром общего внимания.

— Ну что ж, отец, летим? — поторапливал летчик. — Всего один червонец.

Дед ударил по карману:

— Может, на пятерке сойдемся, а?

Задавая этот каверзный вопрос, слегка струсивший дед был уверен, что летчик безусловно откажется лететь за пять рублей и, значит, можно будет без особого стыда тихонечко уйти. Но летчик подумал и махнул рукой:

— Давай, папаша! Все равно, погибать так погибать.

Щеки деда чуточку побледнели. Отступать было некуда.

Вызывающе поглядев на публику, он стащил с себя зипун, аккуратно сложил его вдвое и кинул на руки ошеломленному Терпужному:

— Возьми, Павел, случаем чего — отдашь призорным ребятишкам или же этим, которых там раструсило, — японцам…

Летчик, посвистывая, обошел биплан вокруг, вернулся и пригласил деда в открытую кабину:

— Садись, отец!

— Гроши вперед или как? — осмелился спросить Силыч.

— Садись, садись, потом посчитаемся!

Усадив старика, летчик стал заботливо привязывать его широкими ремнями.

— Постой-ка, голуба! Это ж для какой надобности ты на меня нута надеваешь? Я не дюже норовистый, ты не бойсь, брыкаться не буду.

— Сиди, отец, так надо! — рассердился летчик и полез в переднюю кабину.

Стоявший у биплана парень в черной робе качнул рукой пропеллер, закричал предупреждающе:

— Контакт!

— Есть контакт! — ответил летчик.

Тотчас же взревел мотор, винт бешено, завертелся, с шумом взвихривая воздух. Биплан затрясся, проковылял, покачиваясь, как гусак, шагов тридцать, а потом рванулся, понесся по полю и плавно оторвался от земли. Летчик сделал разворот. Перед людьми на секунду мелькнуло иссиня-меловое лицо деда Силыча, и легкий биплан взмыл в чистую синеву неба.

— Ну, теперь деду хватит разговоров до самой смерти! — засмеялась Ганя. — Заговорит всю деревню, спасения от него не будет.

Дед Силыч вернулся триумфатором. Когда биплан сел, а летчик подрулил к месту стоянки, Силыч некоторое время сидел молча, потом сказал летчику тоном приказа:

— Чего дожидаешь? Распутывай меня!

Он медленно сошел с биплана, постоял, охорашиваясь, и небрежно бросил Терпужному:

— Заплати ему там червонец за счет общества. А мне подержи-ка зипун, чего-то вроде похолодало…

Видимо не желая больше разговаривать, дед круто повернулся и зашагал к воротам. За ним пошли Александр, Павел Терпужный и Ганя. Александра все время подмывало спросить у Гани, давно ли она видела Марину, но он стеснялся мужчин. Только в трамвае, усевшись рядом с девушкой, он произнес как бы невзначай:

— У брата в Огнищанке жила их невестка с дочкой. Вы ее встречаете?

— Это Марина Михайловна, Таина мама? — повернулась Ганя.

— Да, да!

— Она в прошлом году уехала в Пустополье, в трудовой школе работает, и Тая с нею.

— А в Огнищанку приезжает?

— Приезжает, я ее встречала раза два или три, — оживилась Ганя. — Румяная такая стала, красивая. Ей бы замуж выйти, да она, говорят, мужа все ждет.

Александр потупил голову:

— Да, я знаю.

Память перенесла Александра к берегу покрытого льдом огнищанского пруда, где он когда-то стоял с Мариной. Она казалась тогда совсем беззащитной, маленькой и жалкой в своем потертом, старом пальтишке, в пуховом платке, а глаза у нее, как у раненой птицы, были подернуты влагой.

«Нет, пора все это кончать, — подумал Александр, — нельзя же человека ждать столько лет, так и жизнь незаметно пройдет, оглянешься, а жизни нету. Я напишу ей обо всем, пусть переезжает в Москву, будем жить вместе…»

На Земляном валу Терпужный и Ганя сошли с трамвая и отправились в общежитие, а дед Силыч поехал к Александру: решил после острых впечатлений отвести душу. Уже сидя в холодноватой комнате и обняв ладонями горячий стакан, дед стал рассказывать об Огнищанке. Говорил долго, обстоятельно, даже с оттенком некоторого удивления, как будто сегодня, поднявшись на биплане, он впервые по-настоящему рассмотрел родную деревню.

— Оно конечно, Советская власть много пользы принесла, — сказал Силыч, — это видно всем. А вот мужики скрозь еще живут по-старому. Возьмите, к примеру, нашу Огнищанку. До революции у нас богато жили только Раух да два мужицких семейства — Шелюгины и Терпужные. Ну, Рауха выгнали, землю у него забрали, роздали людям. А что получилось? Бедняку свою земельную норму обработать нечем, а жить надо. Он и сдает землю в аренду тому же Антону Терпужному или Тимохе Шелюгину, сам же идет батраковать. Где ж тут, извиняюсь, правда?

Он допил чай, аккуратно поставил стакан вверх дном, вытер ладонью усы и проговорил, отодвигая стул:

— Говорят, товарищ Ленин болеет. Это верно?

— Верно, Иван Силыч, — угрюмо ответил Александр, — Ленин болен.

Старик потоптался, походил по комнате, надел зипун и, стоя у порога, сказал тихо:

— Прощевай. Спасибо за хлеб-соль. Ежели, случаем, тебе пощастит повидать Ленина или же, может, у тебя есть такие товарищи, которые его увидят, нехай ему скажут так: «Огнищанский пастух Иван Колосков летал над городом Москвою, глядел сельскую хозяйскую выставку и посылает тебе, товарищ Ленин, свою ласку и поклон…»

— До свидания, Иван Силыч, — проговорил Александр, обняв старика. — Хороший вы человек.

— Вот, вот… до свидания… А еще нехай скажут, чтоб он не болел, чтоб выздоровлял… Так нехай и скажут: про сит, мол, тебя Иван Колосков — не болей, товарищ Ленин, народу без тебя трудно…

К югу от Москвы, мягко огибая невысокие, покатые холмы, тянется старая Каширская дорога. Вымощенная диким камнем, обсаженная молодыми деревцами, она пролегла по холмистой равнине с перелесками, по зеленым луговым низинам, по глинистым гребням крутых оврагов.

По обе стороны дороги, недалеко одно от другого, спокон века стоят подмосковные села — Дьяковское, Орехово, Петровское, Шипилово, Ащерино, Расторгуево. Темные, тронутые сизым мхом деревянные домики с коньками на крышах, с резными ставнями и крытыми крыльцами подступают тут к самой дороге. В отгороженных частоколом двориках поскрипывают колодезные барабаны, мирно кудахчут хохлатые куры-пеструшки, сушится на веревках белье…

А вокруг, куда ни глянь, все та же, с припаленными рыжими бурьянами, с травяной зеленью по западинам, русская земля. Где-нигде промелькнет роща древних сосен с корявыми стволами, чисто и молодо забелеют в гущине перелесков редкие березы — и снова поля, извилистые ложбины, крестьянские нивы с бурой наволочью на межах, истоптанная скотом толока, неумолчное грустное гудение телеграфных проводов…

Председателю Пустопольского волисполкома Григорию Кирьяковичу Долотову доводилось бывать в этих местах года три назад, когда он сопровождал Ленина в поездке на речку Северку, где Владимир Ильич охотился на бекасов и дупелей.