Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - Елена Трегубова

С омерзением Елена выскочила из комнаты, продираясь против течения уже ввалившейся с лестничной клетки обратно, разившей куревом толпы, и мысленно ругая себя, с противоречивой одновременностью, и за то, что выступила недостаточно круто, слишком по-детски, без упоминания фактов («А надо было врезать, чтоб никто не смел вякать ни про человекообразный социализм — ни про надежных ментов с динамитом!») — и еще больше за то, что вообще в этой безмозглой свальной непотребщине приняла участие.

Благодин в гостинном безобразии задействован не был — да и вообще куда-то как будто в воздухе растворился — нигде теперь его сухонькой низенькой фигурки видно не было. «Ага, затащил меня сюда — а сам свалил! «Дебаты, дебаты, занимайте место»… Гадость какая!» — злорадно твердила себе под нос на ходу Елена.

— Ну что — продолжаем?! Рассаживайтесь, рассаживайтесь… — раздавались у нее за спиной звенящие энтузиазмом призывы Дябелева.

В светленькой спальне Дябелева, — куда она молниеносно, готовясь немедленно же убежать домой, заглянула за курткой, — обнаружился черноволосый молодой человек, давеча ошпаренный ею. Стоял он у окна, боком, всё с той же кружкой в правой руке, и недовольно морщась, на свет просматривал какой-то отпечатанный лист, левой рукой подняв его к лицу, словно выискивая там тайные письмена, и (судя по неудовольствию) видел там лишь какое-то возмутительное непотребство. Яркий свитер его, явно ручной вязки, с красно-синим угловатым узором (чуть неровно вывязанный внизу и задиравшийся сзади, на спине, так что из-под него торчал фонарь кремовой рубахи), и вьющиеся на концах, откинутые назад длиннющие чернейшие локоны с лоском, наполняли всю комнату какой-то веселой, насмешливой искрой, вмиг отменившей тугоумную трусливую верноподданническую чушь, только что услышанную ею в комнате по соседству.

— Ну что, устами младенца! Хорррошо все сказала, даррром что кррриворррукая малолетка! — неожиданно запел он своими певучими картавыми руладами: хотя она уверена была, что он на нее и глазом не повел — так увлечен был бумажкой.

— Какая я вам малолетка! — застыв на пороге комнаты, Елена в раздражении, не глядя, ощипывала синтепоновые комочки с манжета куртки, схваченной наперевес — и в оба глаза разглядывала забавного, манерно грассирующего наглеца. — Так вы всё слышали?! А вы-то куда сам сбежали, раз такой умный?

— А я за чаем пррросто-напррросто на кухню ходил! Пррра-а-амерррз на улице пока сюда добирррался — жуть! — он тут же, будто в доказательство, жеманно прихлебнул, придерживая кружку как-то сразу всей ладонью, плашмя пропустив под ободок ручки средний и безымянный, и остальной ладонной плоскостью обхватив кружку с боков — как будто и впрямь грея руку, жадно вбирая жар сразу всеми доступными плоскостями кожи — и только мизинец, даже в этой фигуре, умудрялся откляченно торчать. Голос его звучал настолько жеманно-иронично, и в тот же момент так безыскусно и по-человечески, что глядя в его смеющиеся, зыркающие теперь на нее в упор темнющие глаза, она даже и не могла понять — искренне он эту жеманную белиберду про кухню несет — или издевается над ней. — Га-аррряченкого чаю жутко захотелось подбавить! — невозмутимо и певуче продолжал он, не отрывая от нее глаз, и как-то изумительно жеманно вздабривая и растягивая гласные и превращая каждую фразу в мелодически идеальную. Сладко, сведя лопатки, потянулся, умудрившись ни капли не пролить чая. И тут же, опрокинув страничку, которую читал, вверх дном, аккуратно пилотируя ее двумя пальцами по воздуху, как крыло параплана, приземлил сверху на дальнюю бумажную сопку. — Тем более что вы, девушка, — тут же добавил он с непроницаемым лицом, отвернувшись от нее и бегло взглянув в окно, — самую горррячую часть чая из моей чашки безда-арррно рррасплескали!

— А вы — мерзляк еще хуже меня, похоже. Меня мама всегда мерзлячкой обзывает! — надменно, и даже чуть покровительственно выдала Елена, думая, как удачно, плёво и по-взрослому у нее получилась эта фраза — и тут же закусила губу: опять упомянула мать — как маминькина дочка.

Молодой человек, впрочем, коротко улыбнулся и, с какой-то сосредоточенностью, — на ходу прихлебывая — пошел ко входной двери:

— Пойдем-ка выйдем на секундочку — я вам кое-что хочу почитать дать. Ррраз вы и впрррямь не малолетка.

Натягивая уже куртку, и не слишком веря, что молодой человек поразит ее сенсационным чтивом (а про недочитанный, увы, с пятницы журнал уже и слышать не желая в этом полит-содоме), — как только вышли на полутемную лестничную клетку, Елена вдруг увидела в его руке замелькавшую стопку ярких, супер-миниатюрных, красивых листовок — форматом с сигаретную коробку. Машинально тут же схватив маленькую пеструю листовку и подивившись, на какой же дивно-тоненькой — папиросной, в буквальном смысле — бумаге она напечатана, — с любопытством прочла впотьмах мельчайшим шрифтом набранные первые строки, потом быстро по диагонали пробежала микроскопически сжатый красивый типографский текст — и, не веря своим глазам, в полном эстетском кайфе от прочитанного, удивленно перевела взгляд на обладателя этого богатства.

— Только не очень сорррите здесь этим… Я удачно выррразился? — переспросил он с очаровательным, самоироничным, самолюбованием на роже.

Круче антисоветчины, чем содержалась в листовке, и мечтать было трудно напечатать. Никогда, ни в одной совковой газете, ни в одном разговоре ни с одним человеком, Елена не слышала столь абсолютного, полного, наотмашь, выражения того, что и сама по этому поводу думала. Коммунистический режим объявлялся незаконным, бандитским и захватническим. Сжато и четко, и неожиданно весьма сносным литературным языком, в нескольких всего фразах, напоминалась история прихода бандитов к власти в 1917-м и неопровержимо излагались главные факты злодеяний правящей партии и спецслужб против собственного народа — начиная с 1917-го — и не кончая никогда. Российские граждане призывались к актам гражданского неповиновения и созданию параллельных структур управления страной. По диагонали, через всю листовку, как на гербовой бумаге шли три нежные, словно водяные знаки — белая, синяя и красная — полосы, а в центре золотел стилизованный трезубец.

— А как… Как вас зовут? — быстро, с жадным восторгом, шершавя пальцами тончайший пестрый листик, переспросила Елена, боясь, что собеседник сейчас куда-нибудь исчезнет — вместе с листовками — или что кто-нибудь сейчас выйдет на лестничную клетку — и спугнёт разговор.

— Вот видите, как пррросто оказалось заставить девушку самой хотеть с тобой познакомиться! — рассмеялся он. — Зовут Евгением… — и, заметив, что она опять обиделась, раскатисто добавил: — Да перррестаньте вы, наконец, ррреагиррровать так на мои шутки! Подождите меня — мне нужно здесь кое-что доделать. Может быть час… Не больше. А потом вместе пойдем к метррро — поговорррим заодно по дорррроге.

Просьба его подождать показалась ей жутким хамством. Но наличие в его карманах благословеннейших, правдивейших и смелейших листовок — и тот факт, что он как-то несомненно был к ним духовно причастен — как-то застраховали его от того, чтобы она немедленно же развернулась и ушла, не сказав ему больше ни слова.

— Не-а, я, пожалуй, пойду. Что-то мне здесь как-то… Как-нибудь в другой раз. Можно я это с собой возьму?

— Ну а имя-то мне свое скажете на пррра-ащание — или так и нет?

Не придумав, как съязвить в ответ, она промолчала и как-то зачарованно пошла вниз по ступенькам, решив не нагнетать драматизма ожиданиями ползучего лифта.

Едва Елена вышла из подъезда, к ней, отслоившись от мокрой буро-палевой стены (она потом так и не могла с точностью восстановить показатели бокового зрения, как будто попала под гипноз цыганок-воровок), подошел сбоку карамазый («загорелый» — сказала бы она — если б это не звучало абсурдно в ноябре) кареглазый паренек, на пару-тройку лет ее старше, со стриженой большой головой и эффектными чертами лица неумного, но прытко-жадного и циничного увальня (Крутаков потом насмешливо разнес в пух и прах все эти «прямолинейные» определения — но ничего другого на лице хмыря, и вправду, написано не было) — в импортной куртке из вывороченной замши и крепких левисовских джинсах в обтяжку, дорогую красоту которых сильно портили вопиюще толстые его ляжки.

— Ну как? Интересно тебе было? Понравилось? — спросил паренек с разболтанной приятельской ноткой в голосе, шагая с левого боку, подстраиваясь, с ней в такт, и по-собачьи заглядывая ей в глаза.

— Что именно? — настороженно переспросила она.

— Да ладно тебе, брось — ты что не заметила: я напротив тебя сидел?

Елена поклясться была готова, что этого человека у Дябелева в квартире не было — и хоть она и не взялась бы свинтить по деталькам, из памяти, каждого из присутствующих, но этого холуйски-богато одетого, явно системного, хмыря с вызывающей мордой точно бы заметила. Тем не менее, как в какой-то загипнотизированности — от неловкости ситуации («Ну как же ему прямо дать понять, что он врет? Мне ведь неловко за него, что он так нагло врет!») не зная, как стряхнуть со своего пути это существо, Елена продолжала идти с ним рядом.