Распечатки прослушек интимных переговоров и перлюстрации личной переписки. Том 1 - Елена Трегубова

— Это вы Демьяна фокстерррьешкой кличете?! — расхохотался Евгений, вычеркивая сразу две фразы подряд и ставя в конце тексту красивый препон. — Ну, знаете ли, никто ведь на самом деле не знает, в чем фокус. Показания свидетелей рррасходятся: инфорррмация пррротиворрричева — одни говорят, что они сводные бррратья от ррразных отцов, дррругие — что они тррроюррродные, а тррретьи утверррждают, что они вообще либо однофамильцы, заключившие между собой политический союз и содеррржащие политический салон — либо вообще не имеют к дррруг дррругу ну ррровно никакого отношения! — с наслаждением вытянул фразу Евгений и обломал карандаш об очередную редакторскую фигулю. Не прерывая чтения, легко отбросил карандаш на кровать и не глядя, на ощупь, стащил с верхотуры бумажной эстакады по левую руку от себя второй, еще более обгрызанный — но зато с живым грифелем, — и, победоносно вычеркивая (решив, видимо, не мелочиться и не тратиться на галки) еще и следующий абзац, распевно, таким голосом, как будто ребенку дочитывает сказку, договорил: — А прррямо спрррашивать никому и не удобно!

Маленький Демьян Дябелев, судя по словам Евгения, разительно контрастировал со своим — названным ли или самозваным — братом в политических взглядах: и во всех дебатах, как будто спешил доказать семейный плюрализм, моментально позиционировал себя как антипод крупного подвида Дябелева — и если Вадим сползал влево и марался красным — Демьян тут же кричал, что он-то сам демократ западно-либерального толка; а чуть только Вадим миндальничал, либеральничал и западничал — Демьян немедленно же сгущал свои взгляды чуть ли не в ультра-национал-монархические.

Вторая новость, которой Евгений, невозмутимым тоном (продолжая безжалостно препарировать карандашиком все новые и новые страницы) потряс Елену, было то, что сам он «в некоторрром ррроде» редактирует «так, забавы для» вместе с Демьяном Дябелевым самиздатовский журнал «Вольная мысль», уже читанный ею.

— Вы бы уж лучше тогда «Невольной мыслью» журнал окрестили! Так остроумней бы получилось! — едва скрывая свое восхищение, выпалила Елена. И тут же про себя подумала: «Хорошо бы распустить косу, пока он не смотрит. Я с распущенными волосами как-то все-таки взрослее выгляжу, серьезнее». И, стараясь говорить максимально солидным голосом, эдак с расстановкой, без ажиотации, важно попросила: — А можно мне тот журнал с Солженицыным домой взять? Я вам обязательно же верну потом.

— Вот нельзя! За наглую подррростковую иррронию над золотым фондом совррременного самиздата! — рассмеялся Евгений. — Шучу. Со́лжа пррросто впррравду увели уже всего. Точнее ррраспррродали.

— Как это «распродали»?! — подпрыгнула Елена на кровати. — Самиздат ведь бесплатный должен быть!

Евгений довольно хумкнул себе в губы:

— А вот вы Дябелеву об этом скажите! А Дябелев рррешил — за трррояк номеррр! Он главный ррредакторрр, в конце концов, ему и рррешать. Ррработу машинисток оплачивает. Я ему так, помогаю немножко пррросто, ррради споррртивного интереса.

Глядя на его безотрывно недовольно рыскающий по листу карандаш, и несколько неуютно себя чувствуя: как будто навязывается и мешает ему работать, Елена решилась было встать и взять что-нибудь почитать, для приличия — вон, со стопки напротив — качнулась было — но мигом почувствовала, как сильно, почти до пола, разом просела с ним вместе в этом общем дурацком панцирном ходуном ходящим гамаке.

— Ха-а-аррршо, ха-а-арррашо! — зыркнул со смехом на нее Евгений. — Я вам до следующего воскррресенья дам попозже почитать дррругой номеррр, даже еще не перррепечатанный, не ррразмноженный, с милейшей статьей о Ленине. Сидите не егозите только. Но если вы журррнал понесете в школу, пррросто голову оторррву.

— А кто такой Померан? Это что, известный человек какой-то? С ним Солженицын заочно спорит — а я не поняла, кто это? — решилась она, наконец, на взрослую беседу, стараясь при этом сидеть не шелохнувшись.

— Чего-чего? — расхохотался Евгений, рисуя огромную дулю в тексте.

— Ну там, в «Образованщине» было! — обиделась она, и от обиды, хлопнув обеими ладонями по покрывалу, еще больше разболтала гамак. — Честное слово! Вы думаете, я сама, что ли, выдумала?

— Ааа… Да это же Померрранц! — довольно расхохотался Евгений, подкладывая правленый лист на джинсовое колено под стопку, и агрессивно принимаясь за следующий. — Сидите, говорррю, спокойно, не елозьте. Светкина машинка с буквой «ц» пррросто не в ладах. У каждой же машинки есть свой гова-а-арррок! — прокартавил он, яростно вымарывая первый же абзац. — Моя печатная машинка, напррример, говорррит ррровно на моем языке — букву «ррр» не пррра-а-апечатывает!

Кто такой Померан с буквой «ц» на конце Елена, впрочем, тоже не знала (а как говорит в обыденной жизни упомянутая «Светка» — не произнося букву «ц» — даже и представить себе боялась), но решила не оглоушивать сразу-то уж взрослого серьезного человека своей безграмотностью.

— Ну что, пойдем, чего здесь ошиваться-то еще? — спросил вдруг Евгений, с остервенением отбросив стопочку правленых бумаг — таким тоном, как будто это Елена его все время задерживала.

Тут-то и произошло невероятное, — что при грядущем рассмотрении в быстрой, медленной, какой угодно прокрутке памяти Еленой виделось уже как самая что ни на есть закономернейшая закономерность, — но в ту минуту надолго лишило ее дара речи: за дверью послышались женские и мужские голоса вновь прибывшей публики, через еще минуту — или даже меньше (где уж было там сосчитать после шока) дверь в комнату открылась и на пороге появился серьезный, надувший губы мальчик, лет пяти, с огромными вишневыми глазищами, и с непомерно большими ресницами и черными вихрами, выбивающимися из-под цветной шерстяной шапочки с завязками под подбородком.

— Жиррраф! А ты что сюда пррриперррся?! Где твоя мама? — Евгений, спрыгнув с кровати, принялся развязывать на нем шапку. — Нефиг тебе тут делать! Маррруся! Нафига ты Жирррафа пррритащила?! — картаво кричал он уже кому-то в шумном опять, бурном коридоре, осторожно ведя мальчика перед собой.

И от этого «Жиррраф!» — как от сверкнувшей в темноте спички, к жизни была в миг вызвана, казалось бы, сданная в архив дней картинка, — но тут вдруг оказалось — живейшая, живо скакнувшая из памяти наружу, вместе с какими-то совсем нежными, совсем сокровенными, теперь казавшимися непереводимо детскими, воспоминаниями, вместе со всеми тончайшими, запредельно высокими нотками, вместе со всеми недосягаемо чисто звенящими незримыми струнками, вместе с нежным апрельским оранжевым вечером, когда Склеп впервые водил их в Москву Нагорную, в синагогу и баптистский молельный дом — и вместе с жутким черным подвалом — и Елена в секунду ощутила себя так, будто в нее влупила огромная шаровая молния, случайно влетевшая в квартиру с Дябелевской лестничной клетки, миновавшая всех толпящихся в прихожей, и, долетев до нее, шебанувшая, что есть сил — но удивительным образом оставившая ее в живых.

На бегу, вприпрыжку умудряясь завязывать кеды, падая на частокол стоящих и в прихожей и на лестничной клетке людей, Елена пыталась разыскать в толпе Евгения — хотя ровным счетом не знала, как ему об этом чуде сказать — когда найдет.

Тайна, разгадку которой, она была уверена, не узнает до конца жизни — вдруг на ее глазах разгадала саму себя со сверхъестественной простотой — этим пятилетним мальчиком — и этим смешным картавым человеком — картавню́ которого сличить с тем картавым подвалом, без явления самого мальчика, было бы невозможным. И теперь, когда она, истошно распихивая локтями не понятно откуда взявшихся в коридоре отвратительных юных бугаев, продиралась вперед в поисках Евгения, ей даже не казалось случайным, что она в квартиру Дябелева, после происшествия во дворе, вернулась: «Ах какое чудо! Так не бывает! Таких совпадений не может быть. Чудо… Чудо… Не может быть…» — шептала она себе под нос, судорожно сопоставляя и монтируя в памяти все мелкие осколки незначительных совпадений, которые теперь смотрелись идеально соединенными камушками сияющей тропинки, которая ее сюда, в эту квартиру, вообще привела — и, пытаясь не позволять встречным согражданам топтать свои кеды — в особенности потому что правый, белоснежный шнурок так и остался не завязанным и угрожающе-беззащитно волочился обоими кончиками по паркету — прыгала то на одной, то на другой, вышибая паркетины (устойчивыми казавшиеся только тогда, если на другой половине стояли как гиря, как противовес, еще как минимум две-три анонимные ноги) — все ближе и ближе мигрировала в галдящем хаосе к кухне.

На кухне, наконец, наткнулась на Евгения: стоя спиной к гигантской ржавой газовой колонке, висевшей в дальнем углу у окна, он сдавал мальца с рук на руки как раз тем двум женщинам-хохотушкам, которых Елена прежде, в пятницу, увидела здесь, в этой квартире первыми, — чтобы они его понянчили. Электрический свет из засиженного мухами желтого круглого плафона делал явными и сигаретные прожоги на и так не блиставшей чистотой старой пестрой клеенке с пионами, и летающую над бойлером черную замусоренную паутину, одна сторона которой оторвалась и парила в воздухе, и которую пауку давно уже пора было бы сдать в утиль.