Крепость сомнения - Антон Уткин

– Галки, сороки, вороны – птицы моей страны! – наконец провозгласил он. – Крылья у них воронены, клювы черны!

Маша все ждала, когда закончатся чтения и она сможет подойти к Аркадию, но поэты все читали и читали. Наконец объявили перерыв. Тогда только Аркадий поднял лицо, и она помахала ему над головами слушателей. Он выбрался из толпы, правя на этот приветственный жест, хотя и не сразу разобрал, от кого он исходит.

– О, привет, привет, – заговорил он, окончательно сообразив, кто она такая, лишь в нескольких от нее шагах.

– Ты здесь один? – спросила она. – А я с друзьями.

Они вспомнили Рождество на даче, и Аркадий, видимо, не очень представляя, о чем говорить, перебрал почти всех, кто там был, и каждому посвятил несколько слов: кто чем занят, с кем он встречался, с кем говорил по телефону, поговорили немного о его стихах...

Они стояли друг перед другом, Аркадий приятно улыбался и, похоже, не знал, что еще сказать, но не уходил, так как ему казалось, что она ждет от него чего-то, а она надеялась, что он что-нибудь скажет о нем, но ничего он не говорил, и ей уже становилось стыдно за свой порыв, и она мучительно соображала, как сгладить возникавшую неловкость.

– А хорошее название, – задумчиво сказала Маша. – Разъезд Терпения. Странное только.

– Вот уж не знаю, – ответил Аркадий и улыбнулся. – Это аллегория.

– Хорошее название, – повторила она, когда в конце концов попрощалась с Аркадием и снова очутилась в обществе Люды и Ромы за их столиком.

– Да каких только нет. Знаете, какие есть? В Рязанской области, например, есть две речки: одна называется Вобля, а другая Убля. – Рома воодушевился. – А еще...

– Запатентовано, – строго сказала Люда. Этим словом у них обозначали табу.

Рома картинно развел руками.

– Извини, мать, – сказал он, – такие названия! Я-то тут при чем?

– Знаешь что, отец, – передразнила она его.

Разговор опять зашел о детях, а эту тему Люда по понятным причинам поддерживала охотнее всего.

– Да я же говорил – растут, – с лаконичной гордостью и деланым недоумением сообщил Рома и передал слово Люде.

Аркадий по-прежнему был здесь и ходил из зала в зал, и когда встречался с ней глазами, улыбался и кивал ей издали. Маша все еще немножко досадовала на себя, что чуть было не поставила Аркадия в неловкое положение, а все из-за того, что ей очень хотелось хоть что-нибудь услышать об этом Галкине, потому что любой сказанный пустяк, как улика для криминалиста, становился для нее драгоценностью, которую воображение могло взять в любую оправу. Даже в том, что его фамилия была Галкин, а ее Коростелева, она готова была усматривать сокровенное, многозначительное тождество, а уж эта случайная встреча с Аркадием обернулась целым событием. Конечно, у нее было сколько угодно возможностей поговорить о нем с братом, но только от одной мысли, что брат Николай догадается, почему она интересуется, ее бросало в жар, как будто ее могли уличить в воровстве. И кстати, она даже не знала, женат он или нет. Только однажды она услышала о нем: как-то брат о чем-то – она не поняла, о чем, – разговаривал с Верой, она, Маша, была в соседней комнате и слышала, как он сказал: «Да Галкин дурак, надо было...» – а конец фразы уже не расслышала и так и осталась в неведении, отчего же Галкин дурак и что ему было надо.

Люда с Ромой заторопились домой, чтобы отпустить Людину маму, сидевшую с детьми. Договорились, что Маша приедет в гости в следующую субботу. Они зашли в метро, а Маша пошла дальше по Никольской.

Часы показывали половину одиннадцатого, но улицы не выглядели пустынными. Маша шла куда глаза глядят, не чувствуя ни малейшей усталости. Веял теплый ветер, у обочин не было больше сугробов грязного снега.

И ей казалось, что эти прохожие чувствуют то же, что и она, и что тоже не хочется им идти домой и утыкаться в телевизор, не хочется ложиться спать, а хочется подольше побыть на улицах родного города, побродить по темным таинственным бульварам, готовящимся принять бремя листвы. Она разглядывала лица идущих ей навстречу людей, не зная, не думая, что на губах ее играет немного грустная, но все же светлая улыбка... Навстречу ей, то останавливаясь, то делая несколько шагов, двигалась девушка, прижав к туловищу согнутую в локте руку с мобильным телефоном. Она была поглощена разговором, и Маша хорошо ее рассмотрела. Ей показалось, что это та девушка, странные взгляды которой на себе она то и дело ловила в «Космике», когда зимой встречались одноклассники.

Маша не ошиблась. Навстречу ей действительно попалась Вероника, и как раз в этот момент она объясняла Аганову, куда он должен подъехать через десять минут. Это была уже не первая их встреча, и в обращении к нему у Вероники опять появились те едва заметные и столь ею любимые командные нотки, которые никак не прививались с отставленным демоном ее беспомощной страсти – с Тимофеем.

И все же долгожданный звонок Аганова вызвал в Веронике двойственное чувство. С одной стороны, она была наконец-то удовлетворена, а с другой – могла бы воскликнуть: «И ты, Брут!» – если бы помнила, кто такой Цезарь. Было похоже, что Аганов поворачивается к ней слабой стороной и тем как бы еще ниже роняет в ее глазах мужское сообщество, лучшие представители которого начинают потакать непозволительным страстям. А ведь именно целомудренная непроницаемость придавала ему интереса и заставляла сильнее биться ее сердце.

С легким разочарованием она думала, что наверное знает, что и как будет дальше: может быть, у нее, может быть, у него, но перед этим ужин, давно известные вопросы и пресные ответы, ибо ее остроумие, в котором тоже имелся золотой фонд домашних заготовок, ей уже изрядно опротивело, да и приберегалось-то для немного других случаев. Может, расскажет про жену, скажет, как ее любит, души в ней не чает или, напротив, не любит, а живет почему? Да почему-почему? Дети, дети. Ради детей.

Но вышло все как-то совсем не так: проще, что ли, и по-человечески.

Аганов оказался простецким парнем и совсем не был похож на тех акул капитализма, с которыми до этого сводила его судьба, – рассказывал, как служил на границе на маленьком острове Юрий Курильской гряды, самом ближнем к Хоккайдо, и в хорошую погоду им был виден японский берег, но бледно-бледно, как будто нарисованный сильно разведенной тушью. Рассказывал, как однажды у них не было спичек и они бесперебойно стреляли из автомата, ствол раскалился и они смогли прикурить; признался даже по секрету, что 28 мая, в День пограничника, если позволяют дела, он запирается в кабинете, надевает пограничную фуражку, оставшуюся от службы, и пьет виски «Hankey Bannister». Когда как, но чаще это.

И детей никаких у него не было, а была больная психически жена, которая постоянно лечилась, и сравнительно длительные периоды ремиссии перемежались срывами; и в постель он ее не тащил как-то уж особенно настойчиво, и вообще приходило на ум, что он и сам-то хорошенько не знает, чего ему надо. И возможно, не только от Вероники, но и от жизни в целом. Он таскал ее по каким-то странным выставкам, где демонстрировались реставрированные иконы, и вот однажды на одной из этих выставок она опять столкнулась с той девушкой, которая так поразила ее воображение зимой, когда в одном клубе был грандиозный вечер выпускников их знаменитой школы. И ее душевное равновесие оказалось нарушено, словно она сама испытывала период ремиссии, а вот сейчас наступил срыв.

Кто она была такая, Вероника не знала, и даже у всех своих узнать ей не удалось. Там, правда, собрались десять выпусков, и поди знай-узнай каждого, но все же Вероника недоумевала, почему совершенно ее не помнит, ведь, судя по возрасту, были они почти ровесники, а как правило, соседние классы хорошо знают друг друга.

В обществе других женщин, далеко не обязательно каких-то необыкновенных красавиц, Вероника начинала невольно заискивать в них. Она знала за собой эту черту, имела ее в виду и старалась сдерживать эти странные, не до конца понятные ей самой чувства. Но это было что-то совсем другое.

Никогда, сколько она себя помнила, не было ей дела до собственных несовершенств. Не то чтобы она по этой причине проявляла больше снисходительности к чужим, но свои ее не беспокоили. Когда же она посмотрела на ту девушку в «Космике», такая проблема начала возникать, а, может быть, возникла сразу, ибо Вероника словно бы посмотрелась в зеркало, явившее ей всю палитру ее недостатков, и хотя они не были лицеприятны, созерцание их доставляло блаженство, потому-то, наверное, так настойчиво она и искала в толпе эту незнакомую девушку и в течение всей ночи так жадно ее разглядывала.

В ней не было ничего особенного, и красивой ее в понятиях Вероники, видимо, было назвать трудно – из тех, что мужчины обычно называют «приятная женщина». Но она уязвила Веронику самим своим видом. Ее хотелось назвать «сударыня», или, может быть, «мэм», а скорее всего, ни то и ни другое, и при этом она оставалась девушкой своего возраста. Первый же взгляд на нее сказал Веронике о ее превосходстве, но в чем было это превосходство, что и как, и почему превосходило в ней Веронику, не поддавалось самым изощренным отмычкам разума, а ведь Вероника была не глупа. Было только понятно, что превосходство это высшего, горнего порядка. Вероника затруднилась бы ответить – хотела бы и она сама быть такой, впрочем, довольно было и того, что с ней хотелось дружить, но нечто в самой разнице между ними делало это невероятным. Разница между ними, как ни покажется это невозможным, была такова, что материальное и нематериальное, органическое и неорганическое, возможно, не так далеко отстояли друг от друга, как отстояли эти два человеческих существа.