Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако мысли о «Мотыльках» теперь слишком навязчивы или, по крайней мере, слишком активны для моего комфорта. Думаю, все начнется так: рассвет; ракушки на пляже; не знаю – может, крик петуха или пение соловья; а потом все дети собираются за длинным столом – уроки. Начало. В книге должны быть самые разные персонажи. Затем сидящий за столом человек может позвать кого-нибудь из героев и тем самым создать атмосферу, рассказав, например, историю о собаках или нянях; или о каком-нибудь детском приключении; все в духе «Тысячи и одной ночи» и т.д.; должно быть детство, но не мое собственное; лодки на пруду; детские ощущения; нереальность; причудливая непропорциональность. Затем нужно выбрать другого человека или фигуру. А вокруг всего – нереальный мир, призрачные волны. Должен появиться мотылек, прекрасный и одинокий. Должен расти цветок.
Нельзя ли сделать так, чтобы волны были слышны на протяжении всего повествования? Или шум с фермы? Какие-нибудь странные, не относящиеся к сюжету звуки. У героини может быть книга (одна для чтения, другая для записей) и старые письма.
Ранний утренний свет – но это необязательно, потому что нужна полная свобода от «реальности». Хотя все должно иметь значение.
Все это и есть «настоящая жизнь», а небытие возникает только в ее отсутствие. В последние полчаса я четко доказала это. Стоит мне задуматься о «Мотыльках», и все внутри меня оживает, расцветает. И мне кажется, что человек гораздо лучше способен проникать в чужие…
30 июня, воскресенье.
Я прервалась, вернее, меня, кажется, отвлекли. С того момента моя меланхолия развеялась, как туман над озером. Я была очень активна. Мы видели много людей. Вчера ужинали с Роджером, сегодня с Клайвом; приходил Литтон; Вита; устроили вечеринку. Я купила платье на Шафтсбери-авеню. Кажется, было очень жарко, а сейчас холодно и впервые за несколько дней идет дождь. Пишу лениво, просто чтобы дать отдохнуть глазам после двух часов напряженной работы над редактурой этой многократно исправленной книги «Женщины и художественная литература». Клянусь, завтра она уйдет в печать. И тогда я смогу полностью посвятить себя настоящей художественной литературе. Но я выпала из нужного состояния, и мне трудно в него вернуться. За последние полгода я заработала более £1800; почти £4000 в год; сравнимо с зарплатой министра кабинета, а ведь еще два года назад я пахала, чтобы заработать £200. Теперь мне, похоже, переплачивают за статейки, но я до сих пор считаю, что возможность сходить в магазин и купить перочинный нож или другую мелочь – это величайшее удовольствие от процветания. Что ж, послезавтра я прекращу писать статьи и уступлю место художественной литературе на шесть-семь месяцев, то есть, возможно, до следующего марта. А здесь я фиксирую свое намерение гораздо тщательнее отнестись к написанию новой книги; ничего лишнего. Теперь, когда я, как мне кажется, заслужила право свободно орудовать своим пером, надо начать пользоваться этим. До сих пор за свободу приходилось бороться.
Вчера вечером Хелен Анреп была растерянной и обеспокоенной, похожей на набухшую от воды розу. Бэйб[895] вылезла из своей кровати, поднялась на крышу и уснула там. Мисс Кокс предлагает оставить ее на второй год. Роджер узнал, что ее дом в Хампстеде разваливается, а на ремонт уйдет £500. Сумеет ли она прожить на £3,000, если продаст его местной больнице?[896] На днях в Париже она испугалась, что беременна от Роджера. «Но я совершенно не справляюсь с детьми – чувствую себя на сто лет». Так она жаловалась и причитала, сидя рядом с Роджером и положив руку на подлокотник его кресла. Иногда он клал свою руку на ее. Они нежничали и были откровенны; такая вот у Роджера личная жизнь. Она делает его счастливым, хотя он все равно мечется от врача к врачу, крутится как белка в колесе, ищет новые возможности, но не способен ни проверить, ни объяснить ни одно свое утверждение, каким бы вычурным оно ни было. Он рассказал нам, что в одной большой французской пещере есть клочок зеленой растительности на том месте, куда падает свет факела. Морон потрогал камень и решил, что на нем вырос мох. Но это был помет летучих мышей. Они там повсюду.
Дезмонд блестяще рассказывает о письмах Байрона[897] и бумагах Босуэлла[898]. Подумать только! Вот-вот опубликуют 18 томов дневников Босуэлла. Если повезет, я доживу до того момента, когда смогу их прочесть. Ощущение, будто воскресили мертвого; странно это – эксгумация массы литературных останков Босуэлла, когда казалось, что все уже известно и изучено. Отец никогда об этом не узнает, да и сэр Эдмунд Госс мертв. Дневники пылились в каком-то шкафу в Ирландии.
Уже почти время обеда, а после него я должна снова читать свою книгу, чтобы по возможности сократить и ужать последние страницы.
Все выходные июля Вулфы провели в Родмелле, а 27-го июля приехали туда на десять недель, чтобы отдохнуть от столичной суеты. Вирджиния периодически страдала от головных болей и депрессии. 4 августа Кэ Кокс приехала в Монкс-хаус с ночевкой.
5 августа, понедельник.
Да, уже 5 августа, а последняя запись была сделана 30 июня – все из-за моего суматошного, неорганизованного лета. Безусловно, самые приятные воспоминания, выделяющиеся, словно водоросли в сером пруду, связаны с выходными здесь; божественно свежие дни, покос и яркие краски; новая комната Леонарда, постройка каркаса и превращение моего домика в дворец комфорта, коим он теперь и является. И вот я сижу сейчас здесь, угнетенная атмосферой банковского выходного, проникающей в чистый деревенский воздух, в пустынные болота и придающей деревне облагороженный вид. Девушки и юноши играют в стулбол; Леонард и Перси мастерят трубу для подачи воды в пруд. Он шоколадно-коричневый, и в нем обитает мелкая рыба. Да, лето какое-то разрозненное; я чувствовала себя так, словно к моей руке была привязана телефонная трубка и любой, кому вздумается, мог подергать за провод. Ужасно раздражало, что меня отвлекают. А потом эти люди, которых я видела, превратились в одно размытое пятно! Я была словно выжатый лимон, когда, например, выходила от Оттолин в четверг днем, и твердо решила
