Дневники: 1925–1930 - Вирджиния Вулф

много подобных фантазий. Да и Бернард витал в мыслях, отчужденный, интеллектуальный, молчаливый; возможно, искренний, но никогда ничего толком не говоривший. Хелен играла маленькие меланхоличные обрывки из Бетховена, которые меня тронули, но Бернард рявкнул: «Что это? Гилберт и Салливан[928]?» – дабы унизить ее сентиментальность, я полагаю. А потом, когда зашел разговор о том, чтобы вместе ехать обратно на поезде, он пресек его, сказав, что ему нужно побыть одному и поработать. Полагаю, я не произвела на Бернарда никакого впечатления; да и у меня о нем сложилось неоднозначное мнение. Его мрачность показалась мне напускной, если только он действительно не был человеком с богатым воображением. Я прочитала анонимно выпущенную им книгу о том, как стать римским католиком[929], и уловила слабое соблазнительное дуновение воображаемого мира, в котором люди очень талантливы и думают о своих душах; этакий полумир; быть может, слишком простой, правдоподобный и унылый, но все же привлекательный и незнакомый. А потом я снова встретила Бернарда у Оттолин, но была старше и запомнила его лучше. Он все еще был язвительным и замкнутым, но уже не таким худым и молчаливым. Даже я заметила, что он флиртовал с Оттолин и стал одним из тех «ярких молодых людей», которые очень блистательны на званых ужинах, как, например, Герберт Пол[930]. Они приходят без жен, которые обычно глухи или безумны; влияют на политику; выпускают анонимные статьи; флиртуют с титулованными дамами. Оттолин рассказала мне, что после очередного званого ужина Бернард написал ей сонет. А потом Бернард стал римским католиком. Он написал обширную биографию герцога Девонширского[931] и огромную историю семьи Холланд, но больше ничего не вырвалось из его мрачности, воображения и гениальности, а когда он умер год или два назад, то даже его друзья не написали о нем в «Times».

22 августа, четверг.

Есть полчаса до ужина, которые можно скоротать писаниной.

Во время прогулки мне пришло в голову начать рассказ с начала: я встаю в половине восьмого и выхожу в сад. Сегодня было туманно, и мне снилась Эдит Ситуэлл. Я умываюсь и спускаюсь к завтраку, стол накрыт клетчатой скатертью. Если везет, нахожу интересное письмо; сегодня его не было. Потом принимаю ванну, переодеваюсь, прихожу сюда и пишу или редактирую в течение трех часов с перерывом в одиннадцать, чтобы выпить молока с Леонардом и, возможно, почитать газету. Иду на ланч – сегодня биточки и шоколадный заварной крем. После этого немного читаю и курю, а около двух переобуваюсь в ботинки на толстой подошве и вывожу Пинкер на прогулку. Сегодня днем мы гуляли по холму Эшема, присели передохнуть на пару минут, а потом пошли обратно домой вдоль реки. Чай примерно в четыре; потом я иду сюда и пишу несколько писем, когда приносят почту – сегодня очередное приглашение на лекцию; затем читаю одну книгу «Прелюдии»[932]. Скоро прозвенит звонок на ужин, потом мы послушаем музыку, я выкурю сигару, затем почитаем – сегодня вечером это будет Лафонтен[933] и, возможно, газеты – и ляжем спать. А сейчас я скопирую сюда несколько строк, которые хочу запомнить.

Для многих эта тема слишком бедной

Покажется, ненужной и пустой,

Но не для тех, кто знает, на каких

Причудливых опорах наша жизнь

И мысль сама стоит. Есть темы выше,

Заносчивей, но, думая о них,

Я ощущаю, что воображенье

Во мне слабеет.

Это из седьмой книги «Прелюдии» – отличная цитата, я думаю.

Но этот набросок моего дня нужно оживить разными красками. Сегодня на прогулке было пасмурно и ветрено; вчера ясно и просторно; желтая пшеница в лучах солнца; жара в долине. Два дня сильно отличаются друг от друга, но оба, пожалуй, одни из самых счастливых в моей жизни; я имею в виду – среди счастливых неотличимых дней, спелых, сладких и здоровых; хлеб насущный; ибо ничего странного или будоражащего не произошло; просто складный и гармоничный, образцовый день прекрасной жизни загородом; хотела бы я иметь больше таких дней – месяцами жила бы только так.

Теперь, когда моя с трудом продвигающаяся и огорчающая меня книга, а также мелкие статьи вылетели из головы, мозг, похоже, наполняется, расширяется и становится физически легким и умиротворенным. Я начинаю чувствовать, что он потихоньку успокаивается после всех этих напряжений и расслаблений с тех пор, как мы приехали сюда. Расширяется его бессознательная часть, а во время прогулки я уже замечаю красную пшеницу, синеву неба над равниной и бесконечное множество вещей, поскольку не думаю ни о чем особенном. Время от времени я чувствую, как мой разум обретает форму, словно облако в лучах солнца, когда возникает какая-то идея, план или образ, но все они уплывают за горизонт, как облака, и тогда я спокойно жду, пока сформируется новая идея – неважно, какая именно.

Вспомнила одну сцену: Фил Берн-Джонс[934] в вечернем костюме сидел на площади Св. Марка [Венеция] августовским вечером 1912 года, когда у нас был медовый месяц. Он выглядел рассеянным и одиноким, как постаревший и ставший довольно раздражительным Пьеро. Он накинул светлый плащ и просто сидел – его глуповатое напряженное бледное лицо выглядело застывшим, постаревшим, несчастным и разочарованным – один за мраморным столиком, тогда как все остальные вокруг гуляли и болтали, рядом играл оркестр, а у него не было спутницы – ни одной из его умных дам, с которой он мог поговорить своим громким голосом; кому он мог бы делать комплименты, используя слова «дорогая» и «ненаглядная» и переходя на модный в то время смех, который, полагаю, перенял у старика Джонса[935]. Фил был своего рода рассеянным дегенератом, тратившим тысячи фунтов на бледных женщин на лестнице[936], на любовные похождения, на предметы роскоши, на то, чтобы быть модным холостяком и покровителем Три[937], Тейлоров[938] и прочих юных модниц. Но в глубине души это был обыкновенный и очень робкий человек с ужасным художественным вкусом, зато умевший общаться с детьми. Лоуэлл[939] заметил это в Сент-Айвсе. И я до сих пор благодарна за те картины, которые он написал для нас. Он принадлежит к плеяде «ярких молодых людей» до пятидесяти, поскольку умер год или два назад[940].

Лучшая часть моей прогулки сегодня днем была, разумеется, на вершине холма, ведущего к Джаггс-Корнер[941].

Да, кстати, вот еще что – правда это было несколько дней назад. Я видела женщину в белом и ребенка в голубом, сидевших на фоне белоснежных облаков и голубого неба. Видела, как все холмы то погружаются в тень,