Во имя отца и сына - Иван Шевцов

- И давно?

- С пятьдесят девятого года.

- Мне помнится, институт этот готовит антикоммунистические кадры, - охотно поделился Озеров своей осведомленностью.

Гризул снова усмехнулся, скривив губы и приподняв бровь. Ему нечего было добавить.

В развернувшейся невидимой жестокой борьбе между силами правды и подлости Гризул был одним из опытных бойцов. И в этом он едва ли уступал своему властному тренеру Матвею Златову, который всегда предпочитал оставаться в тени, хотя и находился невдалеке от ринга.

Глебов, знавший повадки и тактику дельцов, подобных Поповину, догадывался о предстоящей с ними битве А вот Муса, он, конечно, не мог и предполагать, что где-то в большой светлой квартире нового дома на Ленинских горах его судьбой интересуются кроме его шефа Поповина еще и такие люди, как Гризул, Озеров и Маринин. Муса пришел на завод и с помощью Глебова был назначен учеником к мастеру Деньщикову, с которым Емельян предварительно поговорил. Деньщиков дружески встретил новичка, показал ему цех, объяснил обязанности, познакомил с ребятами. Шефствовать над новичком он поручил Юре Пастухову.

- Ну как? Для начала все ясно? - спросил Деньщиков у него.

- Для начала - да, - равнодушно ответил Муса.

Они вышли во двор, и Мухтасипов осведомился, когда ему приступать к работе.

- По приказу ты зачислен с сегодняшнего дня, так что можно хоть сейчас. Но приходи лучше завтра с утра, чтобы вместе со всеми начинать. А пока сходи в парикмахерскую и приведи в порядок свою голову. У нас эти лошадиные прически не в моде. Видал, как смотрели на тебя в цехе? Это не потому, что новичок. Они почти ежедневно приходят. Ребят удивили твои бакенбарды и эти, как их, косы.

- Вызвали веселое оживление в зале, - невозмутимо пошутил Муса и покорно прибавил: - Хорошо, раз это так важно - постригусь наголо, под нуль, как солдат. Устроит?

- Ну это твое дело. Если тебе нравится, можешь и так ходить. Никто тебя не неволит. Я просто посоветовал. Но к чему возбуждать излишнее любопытство и вызывать насмешки? Красивый рабочий парень, а вид, как у ресторанного завсегдатая-тунеядца.

- Совершенно верно, я и есть таков. А вы разве не знали?

- Ты был таков. А теперь ты - рабочий завода "Богатырь". Это, братец мой, высокая честь. Будем считать, что с прошлым покончено. А с завтрашнего дня начинается новая жизнь. Ну, до завтра! - И Деньщиков протянул Мусе на прощание свою крепкую смуглую руку.

"Расставание с проклятым прошлым начнем с приведения в порядок моей непутевой головы", - подтрунивал над собой Муса по пути в парикмахерскую. Он вспомнил, как однажды ждал на остановке автобус. Машины долго не было. Стоявший позади пожилой офицер спросил: "Давно не было автобуса?" - "С год", - глупо сострил Муса. "Оно и по твоей голове видно. Наверное, с год в парикмахерской не был. А там тебя давно ждут", - поддел офицер. В очереди заулыбались. Муса понял, что тут ему не найти поддержки, и обозлился на офицера. "Там тебя давно ждут… Ну вот и дождались", - подумал он, переступая порог парикмахерской.

Взволнованная речь Глебова на суде и рассказ о предсмертной просьбе политрука Мухтасипова потрясли всех присутствующих в большом зале Дома культуры завода "Богатырь". Зал был полон. Емельян читал пожелтевший от времени, продырявившийся на сгибах листок в притихшем, оцепеневшем зале и сам вторично переживал то трагическое утро первого дня войны. Он читал медленно, негромко, делал долгие паузы, чтобы умерить свое волнение:

- "Дорогой мой мальчик. Сегодня фашисты напали на нашу Родину. Уже восемь часов, как наша пятая застава ведет кровопролитный бой. Скоро начнется третья атака. Для нас она может быть последней. Я сижу сейчас в фашистском танке, захваченном нашими пограничниками, притаился у пулемета и пушки и жду, когда фашисты снова ринутся в бой. У меня перебиты ноги, но это ничего. У меня есть руки, здоровые и сильные руки, чтобы управлять пушкой и пулеметом; у меня есть зоркие глаза, чтобы точно целиться во врагов. Наших бойцов полегло много. Они сражались геройски. Помни о них всегда, родной мой Муса. Врагов полегло больше, во много раз больше, чем наших".

Здесь Глебов сделал паузу, чтобы передохнуть, и посмотрел сначала на сидящих на скамье подсудимых Мусу и Диму, затем в зал. И снова продолжал:

- "Милый сыночек! Я не видел тебя, не слышал твоего голоса, и может случиться, что мы никогда не встретимся с тобой. Послушай меня, мой мальчик. Умирать не хочется. Очень хочется жить. Только здесь, где кругом пляшет и бесится смерть, только тут по-настоящему можно оценить жизнь. До чего она хороша и прекрасна! Люби ее, дорожи ею. Но больше всего люби свою Родину, нашу чудесную Советскую страну, созданную великим Лениным. Жизнь хороша и прекрасна, но Родина дороже жизни. И если когда-нибудь Родина потребует от тебя твою жизнь - отдай, не задумываясь. И еще люби труд, уважай людей, и люди будут тебя уважать. Делай им добро, не требуя наград. Это большое счастье - делать людям добро. Будь честным и твердым, справедливым и неподкупным, беспощадным ко всем и всяким мерзостям и подлостям рода человеческого. Люби маму, она у нас с тобой славная, помогай ей, заботься о ней, как заботится она о тебе. Помни, сын: если смерть настигнет меня здесь, я хочу жить в тебе, в твоих делах, я хочу, чтобы ты сделал в жизни и то, что не успел сделать я, и то, что должен сделать ты. Прощай, мой дорогой мальчик. Пусть никогда ты не услышишь ни свиста пуль, ни грохота снарядов, ни лязга танковых гусениц. Пусть эта война будет последней. 22 июня 1941 года".

Закончив чтение, Глебов обратился к суду:

- Товарищ судья! Разрешите передать этот документ тому, кому он адресован, Мусе Мухтасипову.

- Пожалуйста, передайте, - ответил судья, кивнув головой.

Емельян пошел к скамье подсудимых. Не все было убито и растлено в этом щупленьком юнце, где-то в закуточках души осталось человеческое, не тронутое тлей.

Впервые за последнее время заплакал Муса. Его мать, Нина Платоновна, тихо всхлипывала. То и дело прикладывала платок к глазам и молодая генеральша. Максим Иванович в суд не пришел: не хотел видеть своего позора. Плакали и многие другие. И только Дима Братишка сидел с сухими глазами, с каменным лицом, упершись тупым взглядом в одну точку. До него так и не дошло, почему Глебов берет на поруки Мусу и требует наказания для него, для Димы Братишки. Он не видел существенной разницы между собой и Мусой.

Первые три дня пребывания на заводе были для Мусы нелегким испытанием. До этого он не знал, что такое труд, никогда не трудился по-настоящему. В цехе Муса сделал для себя открытие о происхождении слова ТРУД. Ему действительно было трудно. К концу смены к ним в цех зашел Глебов и спросил его:

- Ну как, трудновато поначалу?

Муса решил не признаваться и ответил:

- Ничего, лиха беда начало.

- Парень смышленый, Емельян Прокопович, - чтобы подбодрить Мусу, сказал Деньщиков. - При желании да терпении дело у него пойдет.

После работы Емельян пригласил Мусу к себе на дачу. К удивлению Глебова, Муса отказался, сославшись на неотложное дело.

- Понимаете, если б вы заранее предупредили, - объяснил Муса, - а то я уже договорился, неудобно, человек будет ждать.

- Понимаю: свидание, - улыбнулся Глебов.

- Деловое, Емельян Прокопович, деятель один, - озорно улыбался Муса.

- Ну раз деятель, давай.

Художник Илья Семенов поджидал Мусу в ресторане "Прага", на четвертом этаже, в так называемом зимнем саду. Обед уже был заказан, и к приходу Мусы на столе появился коньяк в графинчике и холодные закуски.

- Давно я тебя не видел, старина, где пропадал? - Илья протянул Мусе тонкую руку. - Уезжал куда-нибудь? В Крым, на Кавказ, на Балтику?

- Нет, довольствовался Москвой-рекой, - небрежно бросил Муса и взглянул на художника: знает о суде или нет? "Наверное, знает, но виду не подает. Зачем, однако, я ему понадобился?"

- Тоже неплохо. Лето в Подмосковье нынче было по заказу, - заметил Илья, наливая рюмку Мусе.

- Кому как! - уклонился от прямого ответа Муса.

Семенов сделал вид, что не понял этого, и сказал:

- На юг надо ехать. Сейчас - начало бархатного сезона.

- Для кого бархатный, а для кого хлопчатобумажный, - заметил Муса и, чокнувшись, выпил коньяк.

- Брось хандрить, Хол. Давай-ка лучше махнем на юг. У меня есть две курсовки в Сухуми.

- Что ж, счастливого пути!

- А ты? - Семенов сделал удивленные глаза.

- Я теперь трудящийся пролетарий. Рабочий завода "Богатырь". Можете не любить и не жаловать, я не ваш покорный слуга.

- Ты серьезно? Ты, Мусик Хол, - рабочий завода?! - изумился художник и притворно расхохотался. - Надолго ли?

- На многие лета.

- Ну ладно, давай говорить всерьез: что ты нашел на заводе?

- Пока ничего, не считая работы, от которой гудит спина, и зарплаты, причитающейся за это.

- 'И много тебе платят?