Во имя отца и сына - Иван Шевцов

- Все как есть расскажи, - напутствовал старик Лугов.

- А если что, кликни нас на подмогу, - шутя заметил Варейкис, положив широкую ладонь на плечо Глебову. - Скажи, что это дело так оставлять нельзя. Требуй тщательного расследования и наказания виновных.

Словом, в райком Емельяна сопровождал наступательный оптимизм заводских коммунистов - членов парткома. И это ободряюще подействовало на него, подняло совсем упавший было дух, придало уверенности, вернуло разум. Опытный вероломный противник поставил Глебова в положение обороняющегося, сразу лишив его преимуществ, которые в таком случае достаются наступающему. Но Емельян, напутствованный товарищами, шел в райком и готовился не к защите, а к нападению.

Прочитав фельетоны, Чернов вспылил. И его нетрудно понять: в его районе - чепе, и виновник скандальной истории, которая ложится пятном на район, опять же Глебов, к которому под влиянием Стеллы Борисовны у Игоря Поликарповича, быть может помимо его воли и желания, сложилось предвзятое отношение. Уже одно упоминание имени Емельяна Глебова вызывало в нем чувство раздражения, с которым он уже не был в состоянии бороться. И если во всех прошлых глебовских "историях" в конце концов находились какие-то смягчающие или даже оправдывающие Глебова моменты, то здесь проступок был налицо. Два фельетона, разных авторов, почтенных граждан - Стелла Борисовна уже успела супругу охарактеризовать и Озерова и Гроша как людей непререкаемого авторитета, - воспринимались Черновым как приговор общественности. У него никаких сомнений не могло появиться насчет достоверности изложенных в фельетонах фактов и тем более преднамеренной провокации. Для Игоря Поликарповича было совершенно очевидным, что коммунист, так грубо запятнавший свою репутацию, не может стоять во главе партийной организации крупного предприятия.

Глебову не пришлось сидеть в приемной: Игорь Поликарпович с нетерпением поджидал его. Для себя он решил его судьбу, отдав распоряжение заведующему орготделом безотлагательно провести заседание заводского парткома, на котором рассмотреть персональное дело Глебова, освободить его от должности секретаря и вывести из состава парткома. Чернов, недолюбливающий Глебова, не хотел вникать во все детали и тонкости этого дела - слишком очевидны были факты против Глебова: отношение из милиции, два фельетона в центральной печати да плюс несколько писем и жалоб (правда, анонимных) на неправильные методы работы Глебова на заводе. Чернов считал, что материалов для освобождения Глебова от работы более чем достаточно, притом его надо не просто освободить, а с объявлением строгого выговора, чтоб учел на будущее. Когда заведующий отделом заикнулся насчет новой работы для Глебова, Чернов, поморщившись, бросил:

- Направьте куда-нибудь в школу, учителем. У него ж университетское образование.

Чернов встретил Глебова, сидя за письменным столом.

Перед ним лежали два фельетона, испещренные жирными линиями красного карандаша. Кивнул на кресло напротив стола и, развертывая газету, не глядя в лицо Емельяну, сказал угрюмо:

- Ну что, Глебов, достукался?

- Это провокация, фальшивка, - поспешил предупредить Емельян. - Я прошу меня выслушать.

- Да что ж слушать, и так все ясно, - мрачно проворчал Чернов и поднял на Емельяна тяжелый взгляд. - Вы не можете, Глебов, без чепе.

- Я еще раз прошу, Игорь Поликарпович, выслушать меня, - настойчиво потребовал Емельян, облизав вдруг пересохшие губы. Что-то сухое подступало к горлу, застревало там, мешало говорить и даже дышать.

Не обращая внимания на его просьбу, Чернов продолжал, глядя то на Глебова, то в газету:

- Что ж получается? Работал в райкоме. Проявил неумение вести себя с творческой интеллигенцией, показал свою нетерпимость и догматизм. И это теперь, когда нам с большим трудом удалось установить дружеские контакты с передовой интеллигенцией Запада. Администрировал, вмешивался. На вас были жалобы. Не только письменные. Мне надоело выслушивать упреки. Мы вас послали на завод, думали, что вы там остепенитесь. А вы, вместо того чтобы там вникать в производство, нацеливать коммунистов на борьбу за план, за качество продукции, по существу, продолжали гнуть свою прежнюю линию, затеяли склоку с главным инженером, с директором Дома культуры, организовали идейно вредный вечер вопросов и ответов под видом открытого партийного собрания. И опять на вас жалобы, от которых я устал. Вы понимаете, Глебов?

- Нет, не понимаю.

- Мм-да… Ведь вы, Глебов, присвоили себе немыслимые функции, начали поэтов учить стихи писать, художников - рисовать картины. Да не ваше это дело! На то есть союзы писателей и художников. Есть специалисты. Пусть они и занимаются. Зачем нам вмешиваться в эти чисто профессиональные вопросы?

- Ленин считал искусство и литературу составной частью партийной работы, - с трудом выталкивая слова, негромко произнес Глебов.

- Что вы меня учите? - поморщился Чернов и откинулся на спинку стула, выпятив грудь. Рыбьи оловянные глаза смотрели холодно и отчужденно.

- Я просто напомнил, - обронил негромко Глебов.

- А я вас об этом не просил… Потом случай на реке, это что - тоже ведь чепе?

- Так не я же опрокинул лодку, а меня опрокинули, - снова заикнулся Глебов.

- Но почему-то именно вас, а не кого-нибудь другого… И потом в суде вы стали выгораживать хулигана вопреки всякому здравому смыслу.

Емельян молчал, понимая, что пытаться сейчас что-то объяснить просто бессмысленно. Чернов продолжал:

- Я уже не говорю о последнем случае в электричке и о фельетонах. Это позор. Позор для всего района, для нашей партийной организации.

- Вы же не хотите выслушать… - снова сорвалось у Глебова.

- Слушать ваши оправдания? Сколько же можно? Мы слишком долго и терпеливо слушали вас, в этом наша вина. Вы неискренни, Глебов. Я вам не верю. Вы действительно затеяли драку и избили двух юношей. Не они вас били, а вы их. Это что, неправда?

- Меня оскорбили, я защищал свою честь.

- Честь защищают не кулаками. Для этого существует закон.

- Хотел бы я знать, как бы вы вели себя, окажись на моем месте.

- Я, Глебов, на вашем месте не мог оказаться. .У меня нет основания не верить уважаемым и авторитетным товарищам, невольным свидетелям вашего хулиганства.

- Это ложь! - воскликнул Глебов. - У меня есть данные… Все эти озеровы, гроши - одна шайка, из мести они спровоцировали драку…

- Озеров коммунист, - резко оборвал Чернов, стукнув кулаком по столу.

- Не всяк тот коммунист, кто имеет партбилет, - вдруг преодолев какую-то скованность, твердо сказал Глебов и посмотрел на Чернова с той решимостью, которая граничит с вызовом. Взгляды их столкнулись.

- Что вы этим хотите сказать, Глебов?

- Я хочу сказать, что они есть и теперь в партии, циники, которые в душе издеваются над партией и ее идеями, над священной верой коммунистов, спекулируя именем Ленина. Они произносят высокие фразы и делают низкие дела. Партия не застрахована от проходимцев.

От этих слов Чернова будто перевернуло. Бледное лицо его пошло розовыми пятнами, веки заморгали бесцветными ресницами, перекосилось плечо. Он встал.

- Все, Глебов! Больше нам с вами не о чем говорить. Зайдите к Грищенке и получите от него указания. Вы свободны.

"Не товарищ, а просто - Глебов", - мелькнуло в сознании Емельяна.

Повинуясь внутренней дисциплине, он повернулся и сделал два шага к двери. И вдруг мозг его молнией пронзила мысль о своей правоте и силе, осветила образы несгибаемых коммунистов - Орджоникидзе, Постышева, Блюхера. И тогда Глебов остановился, обернулся лицом к Чернову и увидел маленького человека, всецело занятого благополучием своей собственной персоны. Твердый, решительный взгляд Глебова, взгляд, в котором сверкало благородное презрение и чувство собственного достоинства, смутил и насторожил Чернова. Глаза их встретились - блеклые, воспаленно-усталые глаза Чернова и влажные, вдруг потемневшие глаза Глебова. Каменное лицо Емельяна дрогнуло, негромкий голос четко выдавил железные слова:

- Нет, не все, товарищ Чернов. - Он с трудом произнес это слово "товарищ" и повторил: - Не все. Впереди еще много жестоких битв за коммунизм не на жизнь, а на смерть… Как бы нам не оказаться по разные стороны баррикад…

Глебов круто повернулся и хлопнул дверью.

Выйдя от Чернова, он остановился в коридоре у окна и посмотрел на залитую солнцем улицу, широкую и бесконечную в своем неукротимом и вечном движении, и почему-то в этот миг ему вздумалось сравнить улицу большого города с рекой. Улицы-реки, переулки-ручейки, площади-моря. А есть площадь - целый океан, Красная площадь, океан истории, человеческих судеб. Что-то он не успел высказать Чернову, забыл, упустил. А что именно, не мог поймать в бурлящем хаосе дум. "Океан истории - Красная площадь, - сверлила неотступная мысль. - Сесть в троллейбус и плыть по улице-реке к центру, в океан человеческих судеб".