Лихие гости - Михаил Щукин

Бориска, всегда одетый в одну и ту же хламиду, оттопыренную на спине горбом, мелкими шажочками прошелся по залу, старательно глядя себе под ноги, словно боялся запнуться, внезапно остановился и вскинул маленькую головку:

– Не следует до утра ждать, Цезарь! Наших сегодня же к проходу послать надо, на всякий случай.

– Не бойся, – Цезарь с хрустом потянулся, раскинув руки, и лицо его снова будто засветилось, – им по такому снегу да с возами – долго пробиваться. Не суетись, Бориска, теперь они от нас никуда не денутся, теперь они у нас вот где!

И он вздернул над головой крепко сжатый кулак.

Бориска покивал головкой, будто птичка, склевывающая зерно, и тронул за плечо молча стоявшего Ваньку Петлю:

– А ты ступай, ступай, намаялся, – отдыхай.

Ванька Петля ушел. Бориска повернулся к Цезарю и спросил:

– Может, выпустить кержаков с миром? По начальству жаловаться они все равно не пойдут, будут молиться и благодарить судьбу, что целы остались.

– Ну уж нет, Бориска! Мне рабы нужны, мно-о-го рабов! И они у меня будут! Будут! Больше таких речей не говори. Иначе я рассержусь.

– Хозяин – барин. Я еще вот что хотел сказать…

Но сказать Бориска не успел. В зал просунулся все тот же Ванька Петля и доложил:

– Трое мужиков пришли. Через проход. Говорят, что Перегудов направил.

Цезарь и Бориска переглянулись. Минули уже все оговоренные сроки, когда Перегудов должен был появиться в лагере, но его до сих пор не было, и что с ним случилось – неведомо. И вот – новость.

– Заводи, – приказал Цезарь, – а сам за дверями постой, вдруг нужда будет.

Двери широко распахнулись, и трое мужиков, осторожно ступая и удивленно оглядываясь, вошли в просторный зал, который, казалось, сразу уменьшился в размерах – столь мужики были громоздки и неуклюжи в своих размерах.

Цезарь и Бориска долго молчали и рассматривали пришедших. Мужики, выжидая, тоже помалкивали, только продолжали озираться, словно заблудились в лесу. Лица у них были растерянные.

– Огляделись? – первым нарушил молчание Цезарь. – Теперь рассказывайте.

– Спрашивай, – Спиридон чуть вышагнул вперед и поклонился, – спрашивать – твоя воля, а наша – отвечать. А чего не спросят, про то не рассказывать – так нас Перегудов учил, когда сюда отправлял.

– Учил он вас верно, – вклинился в разговор Бориска, – да только где же вы его видели, если он сейчас за стенкой обретается? Позвать?

– Воля ваша, – на лице у Спиридона даже тени тревоги не промелькнуло, – можете и позвать, да только не должно его тут быть. Он велел передать, что в губернский город отъехал, вот такими словами: «Птица важная летит, и я за ней». А для вас, ваша милость, письмецо имеется…

Спиридон стащил с ноги растоптанный валенок с кожаной заплатой на заднике, сунул руку в пахучее нутро, пошарился там и вынул бумажку, в несколько раз сложенную. Цезарь, морщась от запаха, развернул ее, быстро прочитал и передал Бориске. Тот скользнул цепким взглядом и сунул записку в необъятную свою хламиду.

Снова повисла долгая тишина. Цезарь испытующе смотрел на мужиков, а они стояли перед ним, опустив руки, и ждали – что скажет?

И Цезарь сказал:

– Друг мой пошутил. Он любит у нас шутки. Нет никого за стенкой. А теперь поведайте, ребятки, каким мастерством владеете, у нас за красивые глаза не кормят. Правильно я говорю, Бориска? Не кормят?

– Истинно так. У нас, милые мои, каждый кусочек хлеба заработать требуется. Перегудов-то рассказал вам, когда посылал сюда?

– А как же, – степенно и спокойно отвечал Спиридон, видно, взявший на себя, как старший, обязанность вести непростой разговор, – все он обсказывал нам. И мы согласные стали. А иначе зачем бы сюда тащились? А что касаемо нужного мастерства… При нас оно, никуда не делось. Василий, Петруха, ну-ка…

Мужики степенно стали раздеваться, складывая свою верхнюю лопотину прямо на пол. Остались в штанах и в одних рубахах. Переглянулись между собой, и Спиридон сказал:

– На улицу бы надо выйти.

Цезарь и Бориска тоже переглянулись.

Вышли на улицу.

И тут мужики словно переродились. Неуклюжие и мешковатые, казалось, неповоротливые в своей драной лопотине, они в один миг стали ловкими и будто невесомыми. Спиридон кинул быстрый взгляд на крыльцо, прижался спиной к стояку, сложил ладони в замок, и Петр, без всякого разбега, впрыгнул в гнездо ладоней; Спиридон поднял его, Петр зацепился за ребро навеса, вскинул тело наверх, свесился вниз, подал руку. Еще мгновение – и на ребре были уже все трое. Рывок – и они уже на гребне крыши. И снова – Спиридон уцепился за край; Петр, ухватываясь за своего товарища, словно за веревку, спустился вниз, принял товарищей – и вот уже все втроем стояли перед Цезарем и Бориской, даже не запыхавшись.

Произошло это действо столь стремительно, что показалось, будто все привиделось.

– Ну, еще кой-чего могем, если надобность будет, – Спиридон огладил чернявую бороду. – Кони нам ведомы, стрелять приходилось, и по тайге хаживали…

– Где же вы, ребятки, ремеслам этим обучались? – спросил Бориска.

– Да жизнь у нас пестрая выдалась, вот и пришлось выучиться, – ответил ему Спиридон, сохраняя на лице прежнюю серьезность и степенность.

– Ладно, хватит фокусов, – перебил их разговор Цезарь. – В избушку их, к этому… Покормить как следует, а на ночь запереть. Утром скажу решение.

Данила уже собирался спать, когда в избушку к нему привели Спиридона, Петра и Василия. Следом принесли в большом чугуне кашу с мясом, ковригу хлеба, выставили все на пороге и заперли дверь. Железный засов проскрипел громко и протяжно. Мужики дружно навалились на еду, а Данила молча сидел в углу и разглядывал их при мутном свете сальной плошки, пытаясь угадать: что за люди оказались в избушке и чего ему следует ожидать от них?

Чугун быстро опустел, Спиридон поскреб деревянной ложкой по днищу, вздохнул с сожалением и обернулся:

– Тебя, парень, не Данилой кличут?

– Ну, Данилой. А вы кто такие?

– Да мы так, прохожие. Поклон тебе от жены Анны принесли, а еще весточку добрую – парень у тебя родился, Алексеем назвали. Алексей – Божий человек. Значит, счастливым будет.

Данила поднялся из своего угла, утвердился на ногах и замер, растерянно опустив руки.

24

В ночь погода круто переломилась: повалил, встав сплошной стеной, беспросветный снег, похолодало, и тоскливо, по-волчьи, завыла метель.

Вот тебе и весна, которую так долго ждали и которая, казалось, пришла и утвердилась до красного лета.

Мирон поднялся с лежанки; не зажигая огня, оделся и вышел на крыльцо. Теперь, после смерти Евлампия, он жил в его доме и всякий раз, завершая молитву, вспоминал о нем и даже просил совета. Читал «Повесть дивную о страдании», примеривался к тем страданиям, которые ломали старца Ефрема и Евлампия, и думал: а он, Мирон, смог бы вынести, хватило бы ему силы и веры?