Крутые парни - Стивен Хантер

Мысль о Пьюти вызывала в памяти вспышки выстрелов в темноте, а потом, повинуясь естественной ассоциации, память возвращала его к Оделлу, и Лэймар снова видел его распростертым на полу, по-детски плачущим от обиды и боли. Его рот изуродовала пуля, и без того мизерный словарный запас свелся к животному стону.

Лэймар вспоминал страшную картину, явившуюся его глазам, когда он зажег свет: Оделл, с ног до головы залитый кровью, снесенная, висящая на лоскутах нижняя челюсть и потоки крови, льющиеся из многочисленных ран. Должно быть, первый же выстрел Пьюти снес бедняге челюсть и эта случайность изменила весь ход и результат схватки.

Этот Бад Пьюти, надо отдать ему должное, ловко рассчитал, где он сможет найти братьев Пай! Было в нем нечто такое, что должно было неизбежно столкнуть его с ними. Лэймар вспомнил, как он навел ружье на Пьюти, когда на ферме Степфордов у него в револьвере кончились патроны. Вспомнил, как он всадил в этого Пьюти последний патрон из того ружья. Было такое впечатление, что спина копа взорвалась! Кровь текла из него, как из недорезанной свиньи, сколько же там было кровищи! И этот ублюдок не был даже серьезно ранен! Мелкая дробь лишь слегка попортила ему мягкие ткани! Очень все это подозрительно.

А что случилось во второй раз. Бад Пьюти, большой, как сама жизнь, и тупой, как слон, вразвалку вперся на ферму Руты Бет и находился всего в десяти футах от него, и Лэймару оставалось сделать только одно: выпрыгнуть из своего укрытия и с размаху погрузить лезвие топора в его легавые мозги! Это было так легко исполнить! Они бы спрятали тело, захватили его машину и уехали бы совершать новые дела в Нью-Мексико, Техас, Калифорнию или мало ли еще куда. Так нет, он решил поиграть в осторожность — и вот вам результат: смерть Оделла.

Что больше всего преследовало Лэймара, так это образ Оделла, наступающего на Пьюти, который рвал его на части своими пулями. Такой же образ неотвязно преследовал и Бада. Должно быть, этот легавый всадил в Оделла не меньше двух дюжин зарядов, пока Лэймар стоял с простреленной рукой, не способный ни стрелять, ни толком соображать от боли. Он мог только видеть, как пули пробивали насквозь тело Оделла, вырывая из него куски живой плоти, словно он не представлял никакого препятствия для этих проклятых пуль. Однако какая-то сила толкала Оделла на Пьюти, пока тот в упор расстреливал его. Оделл, черт возьми, был настоящим мужчиной. Для всего остального мира он, может быть, оставался младенцем, но для Лэймара он был подлинным мужчиной, и без колебаний отдал свою жизнь за Лэймара; такое самопожертвование было для Лэймара чем-то невообразимым. Такого он не видел ни разу за все проведенные им в тюрьмах годы. Такого никто и никогда не делал. Лэймар не знал, что подобные люди вообще могут существовать на белом свете. Но когда наступает время мужчин, они появляются и действуют — вот и вся премудрость.

Вот так бродил Лэймар по ночам, постоянно обдумывая эти непростые вещи, все глубже и глубже проникаясь титанической яростью. В одну из ночей разразилась сильная гроза, вспышки молний освещали мрачный пейзаж, но Лэймар не обращал на них никакого внимания. Он стоял без рубашки на обочине дороги, и удары грома отдавались во тьме, как разрывы гигантских артиллерийских снарядов. Вспыхивавшие молнии пронзительным светом придавали миру вокруг него острую, необычайно яркую рельефность; ясно был виден фермерский дом, отчетливо, на большое расстояние просматривалось шоссе, на горизонте четко вырисовывалась горная цепь Уичито. Но для Лэймара вспышки молний были вспышками выстрелов, а гром — их грохотом.

— Его надо показать врачу, — сказал как-то раз Ричард. — Иначе он заболеет лихорадкой и умрет. Или в одну из грозовых ночей сойдет с ума и что-нибудь натворит, а нам придется расхлебывать его сумасшествие вместе с ним.

— Заткнись, Ричард, — ответила Рута Бет, невольно зажмурившись, когда после одной из вспышек молнии по стене кухни запрыгали особенно яркие и контрастные тени. — Папа страдает. Это истинное страдание. Ему нужно время, чтобы взять себя в руки.

— Ему нужен врач. Нельзя же потерять в перестрелке два пальца и не показаться врачу.

— Как мало ты знаешь, Ричард. Я слышала, что еще в пятьдесят четвертом году мой дядя случайно сунул руку в молотилку. Так ему оторвало всю кисть, а в округе не было тогда ни одного врача. Ему забинтовали руку, очень плотно забинтовали, а через несколько дней он был живой и веселый, и ничего ему не сделалось; человек, он, как сорняк — ему все нипочем. Это только в городах всякие хлюпики бегут к врачу, как только у них чуть-чуть потекло из носа.

— И долго он прожил после этого случая?

— Он умер через год от лихорадки. Но лихорадка была не от этого, она приключилась по другой причине.

— Рута Бет, я...

Дверь распахнулась от сильного удара; в кухню ворвался дождь. В этот же момент сверкнувшая молния, как в дешевом фильме, высветила на пороге фигуру Лэймара с искаженным яростью лицом; волосы на его голове были спутаны в невообразимом беспорядке, в глазах горел огонь безумия. Мышцы напряжены и покрыты струйками дождевой воды. На груди проглядывали контуры незаконченного льва.

— Ричард! — скомандовал он. — Я хочу, чтобы ты проявил свой талант художника, Я хочу, чтобы ты нарисовал мне картину. Мальчик, рисуй ее так, словно от этого зависит твоя жизнь. Я должен увидеть эту картину, иначе я умру, Ричард.

Ричард вытянулся перед Лэймаром.

— Я слушаю тебя, Лэймар. Скажи, что ты хочешь. Я смогу нарисовать эту картину. Я нарисую ее так же, как рисовал для тебя льва. Только скажи мне, что надо, и я сделаю.

— Ричард, я хочу видеть, как счастлив на небесах малютка Оделл. Он восседает там по правую руку от Господа. Он играет с кошкой, нет, с маленьким котенком. Над головой у него сияние. По другую руку от Господа — Иисус Христос. Он очень доволен, что его лучший друг Оделл присоединился к нему на небе.

— Д-да, — произнес Ричард, думая, что такая картина будет слишком трудноисполнимой для него с его скромным талантом.

— Но это еще не все. Это только то, что будет на небесах. Это будет на верху картины. Здесь, на земле, Ричард, здесь на земле ты нарисуешь поганого Бада Пьюти, как он поджаривается на костре. Ты понимаешь, что я имею в виду? Его сжигают на костре. В адском пламени горит его бренная плоть. Он истошно кричит и молит о пощаде. Но нет ему никакой пощады. Ты понял меня?

— Да, я понял, Лэймар. А ты? Ты будешь на этой картине?

— Да, мой мальчик. Я тот, кто поджег этот костер.

Ричард рисовал, словно охваченный лихорадкой. Он понимал, что картина эта — сплошной абсурд, но в какой-то степени задание удовлетворяло его. Он надеялся вырасти в глазах Лэймара и практически помочь ему. Хотя бы таким вот сумасшедшим способом.

Он пытался вспомнить подробности Сикстинской капеллы — он собирался рисовать извращенную пародию на нее — возвышенное и земное, награда и возмездие, двойственность всего сущего — классическая тема искусства Возрождения. Конечно, он не Микеланджело, но сомнительно, чтобы Лэймар когда-нибудь слышал о Микеланджело, поэтому Ричард рассчитывал, и не без основания, что его плагиат останется незамеченным и не доставит ему какие-то неприятности. Вот как он представлял себе эту картину: Сикстинская капелла, персонажи которой — белые уголовники, лейтмотив картины — слепая ярость и воплощение преступной потребности подавлять чужую волю и причинять боль. В то же время картина должна нести на себе печать невинности. Это будет лунатический шедевр; такие полотна редки, но они существуют — это работы Селина или Малера, совершенно ужасного человека с вывернутыми мозгами; или фильмы Сэма Пекинпа, ненормального создателя ковбойских мультиков, а ведь многие считают его великим художником.

Ричардом владело необыкновенное чувство собственного раскрепощения. Его пальцы буквально летали над листом бумаги, рождая интересные линии, а каждая из них порождала другую, все вместе они сливались в беспорядок художественной свободы. Что бы Лэймар ни сделал с Ричардом или Ричарду, как бы ни называть его действия, важно было одно — он сумел освободить Ричарда от внутренних оков. Его сейчас совершенно не волновало, насколько соответствует «канонам» то, что он создает, он не испытывал внутреннего сопротивления и нежелания работать, с него слетел налет ложной «премудрости». Его работа была чистым проявлением потока его ид — или ид Лэймара.

Небеса на картине были представлены пурпурной вершиной горы, теряющейся в облаках. Наш всемилостивый Господь предстал в облике добродушного короля рокеров — папаши Кула, который небрежно развалился, как на святом престоле, на седле своего «харли дэвидсона». Сильные черты его лица излучали справедливость и благость, у левой стопы восседал его единственный сын — Иисус по кличке Дорожный Капитан, затянутый в блестящую кожу, его удлиненное аскетическое лицо казалось еще длиннее от того, что из-под платка свисал длинный конский хвост. На кем красовалась татуировка ИИСУС — ЭТО ЛЮБОВЬ. Лицо его также выражало благоволение и всепрощение. Здесь же находился малютка Оделл. Ричард, если можно так выразиться, разбудил мальчика; он исцелил его от заячьей губы и придал его глазам осмысленное и живое выражение. Он дал ему громадное мешковатое тело деревенского здоровяка и наградил красивыми мышцами штангиста среднего веса. Его рот больше не был крошечной щелью, спрятанной под чудовищным провалом в верхней челюсти, — теперь это были твердо очерченные и красноречивые уста. Теперь, когда у несчастного Оделла появились скуловые кости и носовая перегородка, его лицо приобрело одно свойство, которого Оделл был начисто лишен при жизни, — теперь его лицо излучало гордое человеческое достоинство. Ричард уже почти закончил фигуру Оделла, когда до него дошло, что он заново изобрел Лила Абнера Аль Каппа. Но это было в порядке вещей: как Абнеру, так и Оделлу были одинаково присущи какая-то домашность и босоногость.