Крутые парни - Стивен Хантер

Была почти полночь, когда он закончил набросок первой, верхней половины картины, но охватившая его лихорадка не позволила ему остановиться. Он был охвачен священным огнем творчества, такого огня он не чувствовал ни разу в своей прошлой жизни.

"Оу,— думал он, — мамочка, если бы ты могла увидеть это!"

Для Бада Пьюти он старался представить себе такую вечную и всепоглощающую боль, которая находилась бы за пределами человеческого понимания. Но как можно передать в плоском изображении все убожество пытаемого человека, окончательный и полный распад личности? Ричард постарался думать о жестокостях и представлять себе ее жертвы: образы убитых в этом самом доме стариков; этого показалось ему мало — он представил себе узников Освенцима — бесконечную череду костлявых трупов на желобах крематория; он вспомнил знаменитые фотографии всепожирающего пламени напалма во Вьетнаме; из этого пламени выбегает крошечная девочка, а ее мать и маленький братишка остаются гореть в рукотворной геенне; представил он себе тот кадр из фильма Запрудера, на котором разлетается на куски череп президента Кеннеди. Кусок черепа летит в воздухе, а за ним тянется тонкая сеть вещества мозга.

Но здесь не годился ни один из этих образов; они не соответствовали образу, который ему предстояло создать.

Что на свете есть самое худшее для человека, что такое самая страшная вещь, которая тебе известна или о которой ты слышал, спрашивал он себя? Тот сумасброд из «Молчания ягнят» с его дамскими костюмчиками? Немецкий офицер, который заставляет Софи решать, какой из ее детей останется жить, а какой умрет? Крики парней из Скоттсборо, которых толпа тащила к деревьям, чтобы повесить, зная, что они были невиновны?

Нет, подумал он, самая страшная история — история человека, который ослепил свою мать. У него не хватило духу убить ее. Он не был достаточно силен, чтобы совершить убийство, хотя он ненавидел ее столь же сильно, как любил. Ричард пытался вспомнить, как именно он бил ее своими неуклюжими скованными руками, его выплеснувшуюся наружу ненависть, звуки ударов ножа, который резал кожу и вонзался в глазницы. Он помнил, как она стонала и плакала. Боже, как она просила пощадить ее. Но она была так слаба. Она очень долго подавляла его волю, но как же она была слаба! Он почувствовал наконец свою силу, и это принесло ему чувство грязного, животного удовлетворения.

— Вот тебе, мамуля, вот тебе! Теперь и ты узнаешь, каково сносить все это на своей шкуре!

Теперь он сумел подавить в себе проклятую слабость и, используя ее, как уголь в топке своего творчества, с удвоенной энергией принялся рисовать дальше.

Лэймар сидел в позе роденовского мыслителя и наблюдал, как восходит солнце. Оно медленно выплывало из-за горизонта на краю равнины, простершейся вдоль шоссе, предвещая наступление жаркого, типично оклахомского дня. Это было раннее, поистине сельское солнце, его без красивых слов приветствовали только те, кто вставал до его восхода, чтобы успеть исполнить большую часть своего огромного труда до тех пор, пока не станет по-настоящему жарко. Солнце в эти минуты выглядело огромным шаром, окрашенным в кровавый оттенок, оно было почти оранжевым, но при этом казалось холодным. Лэймар смотрел на солнце без всякого выражения в глазах. Казалось, он полностью растратил свою ярость в течение последних бессонных дней и ночей, проведенных в борьбе с лихорадкой, болью и страшным котом, который продолжал охотиться за ним. Черты лица Лэймара словно размякли, в глазах не было ничего, кроме скуки. Он был раздет до пояса, половина льва на его груди выглядела как небрежный набросок. Его волосы слиплись сосульками и были неаккуратно закинуты на широкую спину. Он дышал ртом, пропуская воздух через сухие, потрескавшиеся губы. Он не шевелился; он казался столь же мертвым, как кусок камня, но вздувшиеся вены на мускулистой правой руке да судорога, временами пробегавшая по его большим кистям, выдавали присутствие жизни в этом человеке.

Он сидел на этом месте с трех часов ночи, после своего возвращения с очередной ночной прогулки.

Ричард робко приблизился к нему. Он чувствовал себя маленьким мальчиком, прикоснувшимся к истинному величию.

Он стоял рядом, ожидая, пока его позовут.

Прошло немало времени, прежде чем Лэймар взглянул на него.

Ричард заметил на лице Лэймара две блестящие полоски, проведенные в вертикальном направлении по его щекам. Этих полосок раньше не было, и они не вязались с привычным образом Лэймара. Наконец Ричард понял, что то были следы слез. Все это время Лэймар молча плакал.

— Лэймар, с тобой все в порядке?

— Мне очень больно, Ричард, о, как же мне больно, — ответил Лэймар, — это такая боль, что я сомневаюсь, смогу ли я с ней справиться.

— Лэймар, пожалуйста, возьми себя в руки. Подумай, что мы станем делать без тебя? Что будет с нами? Ты преодолеешь это. Перед рассветом ночь всегда кажется темнее.

— Черт возьми, Ричард, ведь этот несчастный мальчик в жизни никогда не сделал никому ничего плохого. Это я заставлял его делать зло. Это я должен был погибнуть, а не он. А ведь я обещал отвезти его на могилу мамы и не сделал этого. Теперь его даже не похоронят по-человечески. Они бросят его в какую-нибудь братскую могилу, где зарывают неизвестных бродяг, и все. Это так грустно. Сдохнуть можно, как грустно.

— Лэймар, я закончил рисунок. Завтра я раскрашу его, если он понравится тебе.

Он протянул Лэймару листок с рисунком. Тот взял его, приблизил к глазам и стал внимательно разглядывать. Потом до Ричарда донеслись всхлипывания и приглушенные рыдания. Лэймар сломался окончательно.

Ричард стоял, не зная, что ему предпринять. Волей случая он вторгся в святая святых души Лэймара. Зрелище человека сильного, смелого, бесстрашного и истерически рыдающего совершенно сбило Ричарда с толку. Это было все равно что увидеть плачущим собственного отца, когда затвержено с самого сопливого возраста, что отцы не плачут. Его отец никогда не плакал. Плакать могут матери. Правда, его мать, как и отец, тоже никогда не плакала.

В это время Лэймар поднял голову от рисунка и сказал:

— Ричард, черт подери, то, что ты сделал, — просто чудо. Малютка — ангел небесный, а Бад Пьюти — сам дьявол. Ричард, ты — великий художник. Я смог посмотреть на это дело так, как не мог раньше. Я теперь точно знаю, что он там, на небе, и ждет меня. Ричард, мальчик мой, ты снял такой груз с моих плеч.

— Это только благодаря тебе, Лэймар, — ответил Ричард, совершенно ошеломленный происходящим.

Лэймар взглянул на нижнюю часть рисунка, где был нарисован ад.

— Что это? — спросил он, и лицо его потемнело. — Я же сказал тебе, что он должен гореть, как в геенне огненной, как в аду.

— Лэймар, послушай, я долго думал над этим и придумал другое. Нечто, нечто такое, что покажется тебе, возможно, очень странным. Но эта странность сделает тебя знаменитым. Знаменитым навеки. Это будет ужасно.

Лицо Лэймара исказилось от напряженного раздумья, он пытался проникнуть в суть картины. Постепенно его лицо смягчилось и просветлело.

— Его лицо, — произнес он, — ты предлагаешь мне что-то сделать с его лицом?

— Да, — застенчиво ответил Ричард.

— Я не совсем понимаю, Ричард.

— Что такое человек, Лэймар? У человека есть много всего, и ты можешь отнять это у него, и он останется человеком — таким, каким был. Но есть одна вещь, которая, если ее отнять у человека, означает, что этого человека больше нет. Вместе с этой вещью ты отнимаешь у человека все.

— Все?

— Да. Все. Не его жизнь, не его семью, не его яйца, но... его лицо.

— И здесь, на картине, я отрезаю ему лицо?

— Да, целиком. Глаза, нос, язык, губы, зубы. Ты отбираешь у него лицо. Оставляешь его без лица. Подумай об этом. Это будет неповторимо.

Лэймар посмотрел на Ричарда, и в глазах его появился какой-то странный свет. Ричард понял, что это свет уважения.

Лэймар вдруг обнял Ричарда и прижал его к себе.

— Ричард, ты помог мне снова найти в себе силы. Ты и Господь, вы оба помогли мне в этом.

— Ты теперь можешь жить дальше?

— Жить дальше? Черт возьми, малыш, теперь мы начинаем охоту на Бада Пьюти. И на его долбаную семью. Когда мы покончим с ними, то устроим такой кавардак в этом сонном оклахомском курятнике, что и через сто лет о нас будут вспоминать со страхом! Они плохо обошлись с братьями Пай, и я не прощу им этого. Будет и у меня праздник! А этого мы отпустим, и пусть все увидят его без лица!

Глава 26

Они начали являться по ночам. Он не мог отделаться от них, он не понимал, были ли это сны или грезы наяву, но они приходили регулярно между четырьмя и шестью часами, как по расписанию, когда он находился в полубодрствующем состоянии: это был образ, интригующий, соблазнительный, принимающий неиспытанные еще в любовных играх позы — это были терпкие воспоминания, а образ был все время один и тот же — образ Холли. Он поворачивался на бок и видел, что рядом спит Джен. Он приходил в бешеное изумление: «Почему, ну почему мне недостаточно одной тебя?»