Похмелье. Головокружительная охота за лекарством от болезни, в которой виноваты мы сами - Шонесси Бишоп-Столл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В психологии для этих «веры, надежды и храбрости» есть термин «растормаживание». Уильям Джеймс назвал опьянение «великим возбудителем чувств, говорящих „да“». Если кому и нужен такой возбудитель, так это бедолаге, который пытается создать что-то значимое, тогда как каждое второе слово вливается в хор вопиющих «нет!». Одно из свойств выпивки, со всеми ее «да», – это способность избавлять от оков перфекционизма и наделять смыслом все, что бы ты ни делал. Поэтому в таком состоянии ты действительно способен писать, хотя бы некоторое время. Как говорил Дадли Мур в фильме «Артур»[163]: «Не каждый, кто пьет, – поэт. Некоторые из нас оттого и пьют, что они не поэты».
Противоположностью Артура можно назвать Эдгара Аллана По. Одержимый, искусный, терзаемый призраками, он был совершенно не способен обуздать свое пьянство; эта неспособность принесла ему и смерть и бессмертие. Согласно всем доступным источникам, пристрастие По к алкоголю было столь же напряженным и маниакальным, как и его книги. Это было темное, животное влечение, поддавшись которому, он мгновенно делался больным и терял всякий контроль. Он не вел дневников, никогда не писал о таких вещах напрямую, и тем не менее созданный По неисчерпаемый мир – с его обреченностью, агрессивной тревожностью и безотчетным страхом быть похороненным заживо – выплыл будто из водоворота непрекращающегося похмелья.
Лучше других писателей это уловил Малькольм Лаури, блестящий пропойца, автор книги «У подножия вулкана». Отрывок, в котором По подробно описал, как герою виделись «плен у варварских орд, жизнь в терзаниях и слезах на какой-нибудь седой необитаемой скале, посреди недоступного и непостижимого океана»[164], Лаури трактовал как «превосходное описание похмелья».
За исчерпывающим и буквальным описанием похмелья нам нужно снова обратиться к Эмису. В своей дебютной повести – задолго до посвящения в рыцари королевой – он описал пробуждение Счастливчика Джима Диксона:
Диксон снова ожил. Все пять чувств атаковали разом – он не успел ни сбежать, ни встать в стойку. Не для него степенный выход из чертогов Морфея – Морфей вышвырнул Диксона энергичным пинком. Диксон распластался на постели, замер от отвращения к себе – он влип в утро, как покореженный морской паук в нефтяное пятно. Свет был несносен; впрочем, не так несносен, как зрительный акт; раз попробовав, Диксон зарекся ворочать глазными яблоками. В голове кому-то приспичило выбивать ковер – от этого все, что находилось в поле зрения, пульсировало, как нарыв. Рот облюбовала неведомая зверушка – всю ночь гадила, к утру издохла. Вдобавок полисмены гоняли Диксона по пересеченной местности, а потом с завидным профессионализмом охаживали дубинками. В общем, худо ему было[165].
За следующие сорок лет, в течение которых сэр Кингсли сочинил двадцать с чем-то романов, а вдобавок еще и эссе о похмелье, худо ему было бесчисленное множество раз. Даже в самых благожелательных официальных биографиях писателя в последних главах мы видим, как великий человек теряет себя: движения становятся неловкими, тело тучнеет, в речах все меньше смысла. Как пишет Закари Лидер: «Выпивка в конце концов его сгубила, лишив остроумия и обаяния, не говоря уже о здоровье».
По неведомой причине среди тех, кто после Эмиса брался писать книгу (пусть даже небольшую) о похмелье, все заслуживающие внимания авторы тоже оказались невоздержанными англичанами.
Клемент Фрейд – телеведущий, театральный продюсер, депутат британского парламента, внук Зигмунда и автор книги «Похмелья» – прославился как утонченный бонвиван из высшего общества. А Кит Флойд, написавший «Флойд о похмельях», напротив – человек из народа. Азартный и речистый, он был еще и ресторатором, рассказчиком, гурманом, фантазером и популярным шеф-поваром в кулинарных телешоу еще до того, как они вошли в моду.
Оба, как и Эмис, прожили разностороннюю, авантюрную и в чем-то даже дионисийскую жизнь. Но если восьмидесятичетырехлетнего Фрейда на тот свет провожали с теплотой и уважением, то кончина Флойда, который протянул на двадцать лет меньше, сопровождалась недоразумениями, хаосом и иронией, как и положено настоящему певцу похмелья.
«Кит Флойд, телевизионный шеф-повар, запойный пьяница и заядлый курильщик, скончался от сердечного приступа через считанные часы после обеда в честь полного избавления от рака кишечника», – сообщалось в статье в Telegraph. Там же приводилось меню этого праздничного, хмельного и последнего обеда – с указанием цены за каждое блюдо. А прилагающийся некролог содержал скрупулезный список прогоревших ресторанов и распавшихся браков усопшего.
Из всех похмельных писателей, которым несть числа, целую книгу о похмелье написали лишь немногие. Я уже сам не пойму, зачем я решил присоединиться к этому узкому кругу. И этот вопрос меня гложет.
Четверть века назад, когда я впервые начал выпивать, писать и скитаться по свету, я, как и многие недоумки, воображал себя современным воплощением Джека Керуака – подобно тем безумцам из учебника истории, которые мнили себя Дионисами. Но так же, как всю эту книгу можно свести к вопросу «Почему бы и нет?», ответ может быть еще более заурядным и заурядно бесполезным: «Бойся своих желаний».
Прошло много лет, однако молодые последователи Керуака, похоже, так и не поняли, насколько мимолетной была его жизнь, как легка была его дорога в хмельном восторге и как сложно было с нее сойти. Когда роман «В дороге» наконец опубликовали, Керуак жил в горьком раскаянии и редко выходил из состояния похмелья.
В итоге он допился до смерти – глотая аспирин пачками, он топил его в море виски. Но за пару лет до этого Керуак написал роман «Биг-Сур». Тогда ему было столько же лет, сколько мне сейчас. И вот как начинается книга:
Церковные колокола бросают на ветер печальную мелодию «Катлин», она разносится над трущобами скид-роу, где я просыпаюсь со стоном, несчастный, бедственно слипшийся после очередной пьянки… пьяный, больной, в мерзости запустения, в ужасе от тоскливого колокола над крышами вперемешку со слезными воплями с улицы, где митингует Армия спасения… и хуже того: слышно, как старые пьяницы блюют в соседних комнатах, скрипят ступенями, стонут – и этот стон, разбудивший меня, мой собственный стон на скомканных простынях, стон, порожденный чем-то огромным, ухнувшим в моей голове и сорвавшим ее с подушки как призрак[166].
В перспективе стать похмельным писателем именно эта участь пугает больше всего, а вовсе не физические ощущения липкой, стенающей боли. Самое страшное – это пробуждаться от оглушительных ухающих стонов в голове,
