Солнце, луна и хлебное поле - Темур Баблуани

же к крану и обмыли кровь, в то же время внимательно приглядываясь ко мне. «Ему лучше, да-да, лучше», – слышал я голоса вокруг. Они видели во мне изменения и радовались им. Затем вновь посадили меня на скамейку, одна из них близко наклонилась ко мне и спросила:

– А ну-ка, что сейчас произошло?

Медленно, по слогам, я произнес:

– Избили.

– Вот чудо-то! – произнесла она и перекрестилась, остальные сделали то же самое вслед за ней.

– Ты обижен? – опять спросила она, она казалась старше остальных.

– Нет, наоборот, доволен.

– Как тебя зовут? – спросила меня другая монахиня.

– Не знаю, – предпочел ответить я.

Подкатили тележку, усадили туда меня, и мы двинулись, проехали ворота и почти сразу оказались в лесу. Монахинь было пятеро, они по очереди катили тележку, и через час мы подъехали к женскому монастырю. Прошли скудно освещенный свечами коридор и в конце остановились у двери в келью. Пожилая монахиня постучала в дверь, затем осторожно приоткрыла ее и вошла. Остальные высадили меня из тележки и попытались привести в порядок мою одежду, отряхнули пыль с кальсон и застегнули халат на пуговицы. Спустя некоторое время дверь кельи отворилась, показалась другая монахиня, оглядела меня и еле слышно прошептала:

– Введите.

Внутри кельи нас встретила одетая в белые одеяния сгорбленная главная монахиня. Она сидела на деревянном стуле, лицо, испещренное глубокими морщинами, будто излучало свет. Монахини обступили ее и стали целовать ее дрожащие руки. Она смотрела на меня очень внимательно, с такой добротой и состраданием, такое тепло и сочувствие шло от нее, она была такой близкой и родной, что я растерялся. Такая сильная способность к бескорыстному сочувствию была непривычной для моего сознания, у меня заболело сердце, и я заплакал. Монахиня встала, сделала два шага ко мне, склонила мою голову на свое плечо и тоже заплакала, поглаживая меня по голове. Она была такая надежная, такая настоящая, на несколько секунд мной овладела неописуемая душевная радость, за всю свою жизнь не испытывал я ничего подобного.

Не помню, как оказался у нее в руках маленький деревянный крестик. Она повесила мне на шею этот крестик на тонкой кожаной веревочке и благословила. Пожелала мне добра и долголетия, затем поцеловала меня в голову и обратилась к монахиням:

– Отведите и поручите его рабу божьему Трифону.

– Я люблю вас, – сказал я ей.

На глаза ей опять навернулись слезы, и она осенила меня крестным знамением.

Меня снова посадили в тележку, две монахини помоложе выкатили ее во двор, и мы отправились в путь. Проехали небольшой пригорок, показался мужской монастырь, подъехав к старым деревянным воротам, мы остановились. Монахини справились о монахе Трифоне. Это оказался высокий мужчина с растрепанной бородой лет сорока.

– Вот, композитора привезли, помогли наши молитвы, очистилось его сознание, – сказала монахиня.

– Правда?! – удивился тот.

– Заговорил, – уточнила другая, – теперь ты за ним будешь присматривать.

– Как звать?

– Не помнит.

Монах внимательно рассмотрел меня и помог подняться с тележки. Встав на ноги, я почувствовал головокружение и пошатнулся, он нагнулся, обхватил меня за колени, поднял, положил на плечо и попрощался с монахинями. Чувствовалось, сильный был мужик, шагал легко, хотя и я тогда немного весил, кожа да кости, килограмм сорок, не больше.

Мы вошли в темный коридор, и он открыл первую справа дверь в келью, которая еле освещалась светом из узкого оконца. На низкой деревянной кровати было постелено сено, он двинул плечом и сбросил меня на него. Когда я приподнял голову, сказал:

– Не вздумай здесь оправляться.

Я не ответил.

– Понял?

Я кивнул.

– Попозже зайду и отведу тебя во двор, там и делай что хочешь.

Сказать-то сказал, но так и не появился. Когда стемнело, я сам вышел во двор. Услышав звуки песнопений, обошел кругом и заглянул в молельню. Монахи молились, стоя на коленях, я сосчитал, их было пятнадцать, Трифон выделялся своей статью. Меня никто не заметил. Когда я возвращался назад, пошел дождь. Присел на круглый камень у входа и с облегчением вздохнул. Было такое ощущение, как будто что-то плохое, непонятное и приносящее несчастье – я не знал, как это назвать, – туманом обволакивающее мой рассудок, оставляло меня, я освобождался.

На другой день Трифон принес мне в подарок старые, с укороченными голенищами сапоги и выцветшую рясу. Сначала я надел сапоги, потом рясу и прошелся по двору. Ряса оказалась длинной, я наступал на подол.

– Это ничего, – сказал он, расстелил рясу на столе под вишневым деревом, подогнул подол примерно на ширину ладони и положил поверх камешки, сходил за ножницами и принялся отрезать отмеренную часть. Тогда и сказал мне:

– Дивлюсь, как ты выдержал, как богу душу не отдал.

– Не знаешь, как я сюда попал, кто меня привел?

– Монахини нашли тебя в городе около железнодорожного вокзала, ты стоял под деревом и мычал. Посадили тебя на повозку и привезли.

– Давно я здесь?

Он оставил свое рукоделие и прищурился:

– Да уж лет тринадцать или четырнадцать будет.

Этого я никак не ожидал, я ужаснулся: «Вот и прошла вся жизнь», – и в первый раз с того момента, как ко мне вернулось сознание, я вспомнил о Манушак: «Господи, как же она, жива ли?»

– Тогда много было сумасшедших, палаты были переполнены. Сейчас всего одиннадцать человек осталось.

– Далеко отсюда до города? – спросил я.

– Если лошади сыты, то два часа на повозке.

– А озеро?

– Какое озеро?

– Белое озеро.

– При чем тут Белое озеро? Оно в Сибири, до него по меньшей мере тысяча километров.

Я был так поражен, что у меня опять зарябило в глазах.

– А где же мы сейчас находимся?

– Это Казахстан, брат.

– Ты уверен?

Он усмехнулся:

– Тут я точно не ошибусь.

«Боже мой, что же случилось, как я попал оттуда сюда? Как преодолел это расстояние?»

– А ну, надень, – он закончил свое дело.

Я надел. Трифон обошел меня кругом и остался доволен.

– Вот, оставь себе этот кусок, можешь вокруг пояс обернуть вместо ремня.

– Я есть хочу, – сказал я.

– Мы здесь раз в день едим, – ответил он, – придется потерпеть до вечера.

– Я же не монах?

– Неважно, провизия на исходе, как-нибудь до нового урожая надо дотянуть.

– А деревни, большой или маленькой, поблизости нет?

– Есть, да никто не даст тебе ничего, понапрасну бродяжничать станешь.

– Почему? – спросил я.

– Нет у них ничего, народ в нужде, – затем, вспомнив, с кем говорит, добавил, – коммунисты ушли, времена поменялись.

– Куда ушли?

– К черту, сгинули.

– Шутишь?

– Советский Союз распался, брат, нет его больше.

– Да ты что?!

– Появилось пятнадцать новых государств.

Голова закружилась, колени подогнулись, я