Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Но эту историю я должен рассказать подробно, как, вероятно, единственный свидетель, который знает всю ее подноготную и, таким образом, может разрешить одну из загадок истории русской литературы.

Все перипетии этой сенсационной истории многие запечатлели потом несколько искаженно, под влиянием личных мотивов, — как, к примеру, в своих мемуарах мой друг Маковский, которому, видимо, не совсем приятно было вспоминать о собственной экзальтации.

Кроме того, эта своеобразная история кажется мне симптоматичной именно для того времени, хотя я, конечно, готов признать, что подобные игры масок, сплетенные из любви и тщеславия, могли иметь место в любую эпоху. Однако же то время с его возбужденной игривостью и тягой к душевному маскараду создавало особенно благоприятную почву для таких орхидей, пропитанных легким ядом. Подчас убийственных орхидей.

За несколько месяцев до того некая дама по имени Черубина де Габриак прислала Маковскому письмо на изящно оформленной почтовой бумаге с траурной каемкой; к письму прилагались стихи, которые редакция прочитала и одобрила. Обратный свой адрес дама не сообщила. Через некоторое время пришло еще одно письмо с еще лучшими стихами, опять без обратного адреса. Затем третье письмо. Потом телефонный звонок: восхитительный грудной женский голос, времена^ слегка шепелявый. Дальнейшие письма. Телефонные звонки. Разговоры по телефону иной раз по полчаса. Испанская аристократка, одинока, нежна, изголодалась по жизни, суровый иезуит-духовник, мать рано умерла… Маковский влюбился по уши; барон Врангель, Зноско, Ауслендер — тоже. 1умилев размечтался об экзотической красавице и поклялся, что завоюет ее. Все преклонялись перед чудесной незнакомкой. Стихи ее и впрямь были прелестны, и какой же мужчина не проникся бы горячим рыцарским состраданием к столь скорбному одиночеству. Редакция сгорала от жажды видеть это сказочное существо и обладать им.

Голос у нее, говорили, был такой, что проникал прямо в кровь. Стоило сойтись троим собеседникам, как речь непременно заходила о ней.

Об этой Черубине де Габриак мне рассказали в первый же день. Стихи, которые мне прочитали, были полны странной, неуловимой и завораживающей печали. Приглушенная страсть, бунтующая тоска. Русские стихи большого, подчас артистического совершенства. Ну, не сенсация ли?!

Всякие попытки — а их было немало — установить с ней личный контакт кончались ничем. Она отклоняла любые встречи и собрания. Однако то, что она при всей сумасбродной необычности прибегала к телефону, выдавало ее явное стремление выговориться. Больше всех завидовали Маковскому, который и вел эти переговоры. Были, конечно, и те, кто посмеивался над влюбленной редакцией. Однако коллективная страсть заразительна: не успел я оглянуться, как тоже оказался в числе рыцарей прельстительной Черубины.

Однажды вечером я опять был у Вячеслава Иванова на Таврической, оказавшись единственным петушком в сугубо дамском кружке. Вера, падчерица Вячеслава, превратившаяся с годами в красавицу с пепельными волосами, собрала у себя на чай небольшой дамский кружок. Тут была Анастасия Николаевна Чеботаревская, несколько взвинченная на декадентский лад дама, жена Федора Сологуба, необыкновенно причудливый, претенциозный синий чулок с аффектацией в голосе, хотя, вероятно, милейшая домохозяйка; тут была Любовь Блок, очень укрепившаяся в себе и повзрослевшая, она приветствовала меня как старого доброго друга; тут была совершенно очаровательная художница, которая писала также стихи, Лидия Павловна Брюллова, миниатюрная, грациозная, с черными бархатными бровями и волнующими синими глазами, внучка великого художника-классициста Брюллова, могучими окороками которого восхищался еще Пушкин; тут была поэтесса Елизавета Ивановна Дмитриева — и вот она-то отпускала колкости по адресу Черубины де Габриак, которая должна-де быть ужасной дурнушкой, коли не показывается своим истосковавшимся поклонникам. Дамы с ней, в общем, были согласны; как «аполлоновца» спросили меня, я предпочел уклониться от прямого ответа, прикрываясь плащом невинной незаинтересованности — тем более что меня чрезвычайно заинтриговала фрейлейн Брюллова.

Дмитриева должна была прочесть свои стихи, которые мне показались очень талантливыми, о чем я ей и сказал.

А когда Люба Блок заметила, что я очень хорошо перевел стихи ее мужа и что вообще я много перевожу из русской поэзии, Дмитриева вдруг оживилась, обратила на меня внимание и прочитала еще несколько своих стихотворений, отчасти замечательных; читала она как было принято у символистов, может, с чуть большей нюансировкой звука. В этих стихах было так много оригинального, что я спросил, отчего же она не посылает свои стихи нам в «Аполлон». Она ответила, что господин Волошин, ее добрый знакомый, обещал об этом побеспокоиться. Поскольку она была подругой очаровательной Брюлловой, я не скупился на похвалы. После чего и был зван на вечер к последней, чтобы еще раз послушать стихи ее подруги. Она дала мне свой адрес и телефон. Посчитав, что главная моя цель достигнута, и подустав от «синих чулок», я встал, чтобы откланяться.

Одновременно со мной поднялась и фрейлейн Дмитриева, чтобы тоже проститься. Следуя галантному Петербургскому обычаю, я вынужден был предложить себя ей в провожатые. Фрейлейн Дмитриева сразу же согласилась.

Она была чуть ниже среднего роста, немного полноватой, но довольно изящной. В России часто встречаются такие фигуры. У нее были странно большая голова, темно-каштановые волосы, отливавшие иногда махагониевым оттенком, желтоватый, почти сырный цвет лица; темно-синие глаза под ее непропорционально большим лбом смотрели печально и угнетенно, хотя она могла быть веселой и очень острой на язычок. Рот ее был великоват, зубы выступали вперед, но губы были полные, красные, красивые. Круглый подбородок казался тоже широковатым, зато шея была тонкой и длинной. Туловище с мягко округленными плечами и несколько выпирающей грудью выглядело довольно неуклюже, но, может быть, из-за не слишком выигрышной одежды. Как учительница русского языка в одной из женских гимназий она, видимо, зарабатывала недостаточно для элегантного гардероба.

Нет, красавицей она не была, но какой-то изюминкой обладала — теми флюидами, которые теперь назвали бы «секси». Проявлялось это в том, как она распахивала глаза, как подрагивали ее ноздри, как медленно покачивались ее круглые плечи, но прежде всего это звучало в ее голосе. Не заметить ее было нельзя.

Мы молча спустились по лестнице. Привратник Павел, мой старый друг, добыл нам пролетку. Когда я помог ей сойти у ее дома и уже собирался прощаться, она вдруг предложила еще немного прогуляться. А так как мне хотелось побольше узнать о ее красивой подружке, я согласился, отпустил кучера и спросил, куда ей хочется пойти.