Всходил кровавый Марс: по следам войны - Лев Войтоловский

— Тут, брат, не польза, — поясняет ражий кавалерист, — а сдаваться Рассее не годится. Контрибуцию агромадную потребует себе немец. Опять же на нашего брата перешьют. Телёнка остального отберут.

— Кругом мужику плохо, — вздыхает пехотинец.

Лес становится суше. У заборов лесных заимок видны женские лица, до бровей перекрытые пёстрыми платками.

— Шкира аж умирает, — острят солдаты.

Шкира бурно ударяет по балалайке и сыплет весёлой скороговоркой, поводя богатырскими плечами:

Катерина гречку вязала,Катерина добре казала.В Катерини чорни очи,Катерина гарна до ночи.Повисила чоботи на гвозди,Сама себе вдарила...

Идём пограничными лесами. Ни уныния, ни подавленности. Меньше всего мы сейчас похожи на разбитую армию, в жалобных песнях изливающую свои печальные думы. Солнце ли сбивает с толку наших солдат, или душа вступила в какое-то тайное соглашение с историей, но кругом бренчат балалайки, и задорные частушки, опьянённые дерзостью и земными грехами, как осы, кружатся в воздухе. Поют решительно все. Частушка победоносно подчинила себе все умы и сердца. Изворотливая, насмешливая и гибкая, она зубоскалит, кривляется и беззаботно потешается над собой, над начальством, над нашими военными неудачами, над легкомыслием окопных красавиц. Над окопным героизмом и над окопной вошью.

У каждого своё на уме. Три пехотинца, высунув по-казацки чубы — фуражка только на честном слове держится, — лихо покрякивают и выплясывают словами разухабистую чечётку, полную убийственного сарказма:

Меня били, колотили,Руки-ноги перебилиНа Шреняве, на Сеняве,Коло Сана, коло Яна...

По скулам дробила пуля,По затылку броневик.По зубам рука с прикладом,Да по брюху вострый штык.

Меня били, меня гнали,Ох, да гнали с Дунайца,А народы все сказали -Так и надо, подлеца.

Какой-то безусый парень из недавнего пополнения не даёт пощады любителям Георгиев и военной славы:

Ух, ух, ух, ух,На войне-то я петух,На одной ноге скачу —Об Егорье хлопочу;Как Егорья захочу,Из окопа заскочу.

А Егорий не даётся,Над бедой моей смеётся...Вошь — царица частушки.Её прославляют на всех концах леса:

Мы геройску драку днёмС австрияками ведём,А всю ночку напролётВошь окопная грызёт.

Только шкура засвербила —Я со страху млею.С немцем биться я готов,А со вшой не смею.

Нам на немца наплевать,Смерти не страшимся,С немцем рады воевать,А со вшой боимся...

Шкира и десятки таких же Шкир целиком погружены в любовное токование:

Эх, бабью какое счастье,Что стоят пехотны части...Ой ты, полька кучерява,Где ты, стерва, ночевала?Ты ж божилася, клялася,Что.........

У заборов пестрят многоцветные платки пограничных баб. Бабьи глаза из-под платков говорят многообещающим языком. Если политическое слияние России с Галицией не удалось, то гений рода, принимая во внимание настойчивое поведение Шкиры, вероятно, не останется в проигрыше.

Из лесу доносятся похотливые взвизгивания.

Бонахи — огромная пограничная деревня, затерявшаяся в глухом лесу. В мирное время местные жители занимаются контрабандой и грабежом. Но с тех пор как дело это перешло в руки цивилизованных народов, жители Бонахов изнывают от безделья и делают вид, будто сеют, пашут и косят. Костюм у них русинский, язык польский, подданство русское, нравы готтентотские. Это настоящие лесные люди, грязные и обросшие, как звери. Отсюда и само название — Бонахи (бонах — дикий, некультурный, лесной обитатель).

Три мучительных неудобства здешней стоянки — блохи, отсутствие уборных и отсутствие столов. От блох мы спасаемся в палатках. Столы заменили собственными чемоданами, так что приходится писать, согнувшись в три погибели. Но отсутствие уборных бросается и в нос и в глаза на каждом шагу, так как огромная деревня битком набита парками, обозами и резервными частями.

Трём дефектам нашей стоянки соответствуют три больших преимущества. Первое — дикий сосновый бор, пропахший хвоей и лесными цветами. Второе — почти первобытная простота. Платье носит один командир бригады, дабы его не приняли за простого солдата. У остальных все костюмные отличия стёрлись. Третье — запрятанность от врагов земных и надземных. Аэропланы наведываются, но редко. Здесь мы совершенно невидимы ни сверху, ни снизу, ни с боков. Даже люди, стоящие друг от друга в двух верстах, никогда не встречаются и ничего друг о друге не знают. Вместе с удушливым запахом хвои и некультурного человека сейчас в палатку врывается рёв пушек и ровный красивый звук гудящего мотора. Над лесом хищно кружится германский зтаубе», не внушая ни малейшего страха. Солдаты беспечно веселятся. Из разных концов несётся потренькивание балалаек, и в воздухе висит разноголосая бойкая песня:

Перед зеркалом стояла,Рожу краской натирала.Уморилась, уморилась, умори-ла-ся.Я уморушка такая, уморю-шень-ка...

Это поют куряне под балалайку Звегинцева.

Чоботи, чоботочки мои,Придушили животочки ви мни, -

звенит на другом конце высокий тенор Шкиры.

Развалясь на земле, офицеры играют в карты. Неподвижий застывшие сосны источают одуряющий аромат скипидара и приторной горечи.

Неожиданно все парки получили по тысяче шрапнелей. По диспозиции, привезённой вечером, на рассвете готовится общее наступление.

Головной парк на рысях перешёл в Былины. Идёт сильный бой. По словам ординарца Отрюхова, наша дивизия захватила в плен этой ночью 12 неприятельских рот, два тяжёлых орудия и 7 пулемётов. В другом месте Кромским и Переяславским полками захвачено в плен 700 человек, которые по приказу начальника дивизии якобы все приколоты.

— Это вздор, — говорю я Отрюхову. — Такого приказа не было. Но солдатам хочется, чтобы успешное продвижение сопровождалось приколотыми немцами, и они упрямо отстаивают Отрюхова.

Вечер. Пахнет мёдом, скипидаром, корицей, ландышем и множеством незнакомых сладких запахов. На тёмном небе, как огненные крылья, мелькают трепетные вспышки. Гулко гремят орудийные раскаты, повторяемые эхом. Солдаты ожесточённо ругаются с жителями, которые гонят кольями пасущихся лошадей со дворов.

— Я тебя погоню! Я тебя тесаком погоню, — покрикивает фельдфебель Гридин.

— Все пропадает, все погибает, города горят, — философствует Пухов, — а они пришли — разоряются. Травки жалко... Что теперь, зима? Или осень? Она — травка — через три дня нарастёт.

— Разбишаки (разбойники)! — визгливо кричит какая-то баба.

— Дай ты ей дрючком по голове, — ласково настаивает Гридин. Понемногу затихают все шумы. Чувствуешь себя оторванным от всего мира и незаметно погружаешься в дрёму.

...Просыпаюсь от пушечной пальбы. Усыхающий полумесяц высоко горит в небе. В разных углах громко откликается лесное эхо. Линия звуков выгибается широкой дугой, замирая неслышно посредине и все сильнее сгущаясь по краям. Надрывистый бабий голос повторяет с диким отчаянием:

— Зломал геть кшок, дулом зломал...

Солдаты хором отругиваются:

— Я тебя пужну, сволочь..

— Нехай гавкае, сука...

— Ишь, поляки проклятые; что турки, что поляки — это один народ...

От бабьего визга и солдатского озлобления омерзительно тяжело на душе. Одиннадцатый месяц изо дня в день на моих глазах повторяются эти сцены. Стало быть, так нужно. Без слез, матерщины, грабежей и побоев война так же немыслима, как без пушек и крови.

Хочется лежать неподвижно, ни о чем не думать и не выходить из палатки. Потому что за порогом палатки начинается какой-то больной, запутанный мир, отравленный солдатчиной и штыками. Я знаю, что там, где существует война, там нет и не может быть места человечности. Война ненавидит жизнь, безжалостно истребляет труд и уничтожает свободу. Оттого между людьми труда и войны существует вечный спор и вражда. Отчаянно ревут бонахские бабы, потому что перед ними встал жестокий вопрос: для чего же мы строили ограды, рылись в земле, пилили, копали, резали, затратили столько сил и труда? Для чего?..

Ожесточённо ругаются солдаты, потому что война внушила им ницшеанские мысли: падающего толкни, города разрушай, деревни сжигай, посевы топчи, человека убей...