Преторианец - Томас Гиффорд

— Надо же с чего-то начать, верно? Я думаю, может вы согласитесь рассказать мне о том, что произошло в Каире пару лет назад. В 1940-м. Несомненно, вы как сейчас помните…

Годвин вырвал рукав из пальцев Монка.

— Нет уж, ублюдок, к черту Каир и сороковой год. — Годвин споткнулся. — Провалиться мне, если я стану рассказывать о Каире… Пошли вы в…, Монк. Точно, здесь есть предатель, только это не я!

Дождь вдруг хлынул как из ведра, залил ему глаза, застучал словно пальцами по пробитой голове. Годвину почудилось, будто мозги стучатся в металлическую пластину, рвутся наружу. Надо вернуться в госпиталь, к врачам… Все закружилось перед ним, голова готова была лопнуть… и он почувствовал, что падает…

— Ты уверен, что тебе можно? Сил хватит? Ты хорошо себя чувствуешь?

Она шептала ему в ухо, щекоча губами кожу. Потом отодвинулась, чтобы заглянуть в глаза.

— По-моему, я отлично держусь, — шепотом же ответил Годвин, — учитывая, в какой я форме.

— Я не жалуюсь, — промурлыкала она, прижимаясь к нему.

Он откинулся на спину, вытянул руки за голову, придерживаясь за деревянное изголовье кровати. Она оседлала его, склонилась вперед, покачалась немного, впуская его поглубже в себя. Волосы липли ей на лоб. Он приоткрыл губы, и в рот ему скользнул тугой сосок, и он всосал в себя пот с ее груди, услышал ее стон и влажное чмоканье ее тела. Вкус ее груди на миг воскресил в памяти Каир, и он оттолкнул ее от себя, а она проговорила задыхаясь:

— Еще немножко…

Он держался, пока мог, но в конце концов сдерживаться стало невозможно, и она стала целовать его, тихонько постанывая у его губ, и он выпустил жесткое изголовье и крепко прижал ее к себе, чувствуя под ладонями скользкую от пота спину.

Она вытянулась на нем, набросив на спину угол покрывала, прижимая его своим телом, словно опасаясь, что он сбежит. Прошло немного времени, и ее тело напряглось, и все началось заново. Он слышал, как скрипит на ветру вывеска гостиницы, видел отблеск уличного фонаря на забрызганном каплями окне. Она тянула его к себе, но он уже вспомнил фонарь, раскачивающийся на ветру в дождливую ночь, и одинокого часового под ним…

Час спустя они, завернувшись в шерстяной плед, стояли рядом у окна, всматриваясь сквозь капли в вымытый дождем дворик «Красного льва».

Голые стебли плюща под ветром шевелились, словно змеи, какая-то веточка постукивала по стеклу. Камни мостовой блестели, как галька на дне ручья.

Сцилла прихлебывала выдохшееся шампанское из припасенной ею для такого случая бутылки. Они откупорили ее, прежде чем лечь в постель, и теперь на дне оставалось совсем немного. Восторг, всепоглощающее эротическое наслаждение, обретенное ими в возобновлении телесной близости, тоже остывал, но другая, пусть не столь радостная близость, стала только сильней.

Годвин в безрассудном стремлении продлить эту минуту сказал, что любит ее.

Она мимолетно улыбнулась, плотнее завернулась в плед, вздрогнула:

— Подумай, как уютно стало бы здесь, если бы огненное слово — слово, оживляющее то теплое рыжее существо, без которого не можем обойтись мы, горожане, — если бы огненное слово проникло в темные глубины Англии.

— Ты замерзла.

— Первый раз угадал.

— Шестое чувство подсказало.

Она села на кровать, откинулась на подушку, спрятала под одеяло ступни и колени.

— Как ты после того падения? Не ушиб голову?

Она взяла его за руку.

— Нечего ушибать. Сплошное железо.

— Какой ты дурачок. Теперь всю жизнь будешь сыпать глупыми шутками.

— Тогда начинай к ним привыкать.

— Наверняка Монк Вардан говорил не всерьез. Ты — нацист! Подумать только!

— Ну, выглядело это вполне серьезно.

— Кстати, у меня тоже небольшая проблема, — сказала она.

Он почувствовал, как сердце вздрогнуло в груди, словно запнувшись.

— Что за проблема?

— Слушай, я понимаю, как глупо это выглядит, но… помнишь письмо, которое подбросили тебе на квартиру? Насчет нас, и что собирается сделать отправитель, если…

— Я стараюсь не забывать об угрозах подобного рода.

— Милый, постарайся не подражать героям пьес-однодневок. Я тебя очень люблю, правда, люблю, но высокопарный тон так быстро приедается…

— В таком случае придется мне покончить с собой. Все прогнило, ничего веселого в жизни не осталось, и другого выхода нет. Так лучше?

— Немножко. Так вот, я думала о том письме…

— И?

— За мной следят. Наблюдают. Я ночью видела человека, наблюдающего за домом. И уверена, что он уже попадался мне на глаза у театра, после спектакля… Уверена. Так что, пожалуйста, не говори, что мне мерещится.

— Давно ты заметила?

— Примерно три недели.

— Примерно тогда, когда я стал подавать признаки жизни?

Она кивнула:

— Потому-то я и вспомнила про письмо. Пока ты был в коме… ну, в том состоянии ты вряд ли смог бы ко мне вернуться. А когда ты очнулся… ну, ход моих мыслей можешь проследить сам. Это стало просто вопросом времени.

— Но кто мог знать, в каком я состоянии? Что я прихожу в себя?

— Каким-то образом люди всегда узнают.

Сцилла беспомощно пожала плечами.

— Кое-кто, конечно, знал. Знал Монк…

— Какое ему дело, что мы с тобой…

— Вообще-то его это касается больше, чем кажется с первого взгляда.

— Ох, ничего не понимаю!

— Слушай, Сцилла, давай подумаем. Они считают, я в ответе за смерть всех участников операции. И в первую очередь Макса.

— Ты с ума сошел! Или кто-то другой… Этот ужасный Вардан, он, верно, рехнулся! Не могут они серьезно так думать, Роджер!

— Ну, меня они успели основательно напугать. Джек Пристли меня предупреждал. Почти прямо сказал: им нужен козел отпущения. И я же тебе рассказывал, Монк признался, что тут замешана политика.

— Но почему именно ты?

— Я единственный, кто остался в живых. Они убеждены, что немцам кто-то шепнул словечко. Значит, должен существовать шпион. На них оказывают давление, вынуждают найти шпиона. Я как раз подхожу.

— Просто потому, что тебе посчастливилось выжить?

— Не только поэтому, любимая.

— Что ты хочешь сказать?

— Монк знает, что у меня была причина желать смерти Макса.

— Ох, только не это…

— Ты.

— Ох, нет, Роджер! Значит, он это серьезно, да? Чудовищно…

— Да, чудовищно.

— Ты уверен?

— Он намерен побеседовать со мной о Каире. Хочет вернуться к началу.

Она протянула к нему руки.

Жидкий, водянистый солнечный свет, бледный, как брюхо камбалы, просачивался в высокое окно. Эта комната, как видно, служила прежде парадной гостиной. В госпитале ее называли «допросной комнатой». Годвин познакомился с допросной, едва встал на ноги и смог ходить по коридору. Все проделывалось весьма культурно. Даже чай подавали на серебряном сервизе. Немецких шпионов — далеко не всегда немцев, но наверняка шпионов, если верить ходившим по госпиталю сплетням, — приглашали сюда и предлагали чай, сигару или бренди в надежде, что они расслабятся, размякнут и расколются. Никто точно не знал, срабатывает ли этот метод, но, по крайней мере, никто не слыхал, чтобы из гостиной доносились крики боли.

— Вы не против, если к нам присоединится молодой Престонбери, Роджер? Наш летописец Престонбери, хранитель свитков, он просто черкнет пару заметок для памяти. Протокол должен вестись, вопреки всем ужасам…

— Мне нет никакого дела до молодого Престонбери. Пусть остается или уходит — мне все равно.

— Хорошо, хорошо. Отлично. Ну, вы удобно устроились? В головушке больше ничего не стучит? Нам больше не нужны эти маленькие происшествия, сын мой. Так можно начинать?

Годвин смотрел на него во все глаза. Перед ним был тот же прежний Монк, но Годвину казалось, что он впервые видит этого человека. Да, игра света, как говорится. Он все вспоминал Пристли. Всякий раз, когда ему становилось трудно поверить, что все это происходит с ним наяву, он вспоминал весельчака Джека Пристли.

— Давно можно начинать, Монк.

— Так, если меня не подводит память, — произнес Монк Вардан, — вы побывали в Каире дважды. Первый раз — в конце весны или в начале лета 1940-го. Война еще толком не начиналась, да? Но вы понимали, чего надо ждать. Предчувствия носились в воздухе. В аэропорту вас встретил Саймондс. Я ничего не перепутал? Дерек Саймондс, внештатный корреспондент агентства Рейтер, у него еще такие внимательные блестящие голубые глазки… как у хорошей ищейки…

Глава двадцатая

Лето 1940 года

Каир не похож ни на какое другое место на земле, и в преддверии назревающей войны в пустыне он оставался безмятежен и безучастен. Цензура считала, что горожанам ни к чему знать, как плохи дела у англичан в первой стадии войны с Гитлером, и Дерек Саймондс жаждал настоящих новостей с родины, потому что Каиру приходилось питаться одними слухами. Годвин с радостью удовлетворил его жажду за обеденным столом в отеле «Шепердс», в котором он остановился.