Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы - Ярослав Галан

Посмотрим, чьими же руками все это делалось, кто являлся действительным исполнителем кровавой гитлеровской политики.

Украинских крестьян на Холмщине убивали те, кто накануне сентября 1939 года носил на груди черносотенные мечики Бо­леслава Храброго, а за голенищами — обыкновенные ножи мясников. Именно те, кто безнаказанно вспарывал животы ев­рейским студентам и, очарованный Гитлером, видел его двойника в лице шляхетского громилы Добошинского.

Польских же крестьян под Луцком и Тернополем резали те, кто до сентября 1939 года носил на груди петлюровские тре­зубцы, а в карманах — револьверы немецкой марки. Именно те, кто по ночам убивал своих инакомыслящих соотечественников, а в свободное время был по поручению польской дефензивы... исполнителем внутренних расчетов клики Пилсудского.

Это они, эти фашистские камелоты[14], стали послушным ору­дием осатаневших гитлеровских бурбонят.

Это они, эти кровавые, заплеванные собственной слюной карлики гитлеровского цирка, провокацией и террором пытались сделать то, чего не сумели сделать миллионы закованных в сталь гитлеровских солдафонов.

Неподалеку от памятника Мицкевичу во Львове находится скромная могила великого сына галицийской земли. Если этот человек и испытал когда-нибудь в жизни радость, то только одну радость — радость борьбы: борьбы с теми самыми живыми призраками прошлого, с которыми мы сегодня ведем борьбу, бес­пощадную и окончательную.

Именно он, Иван Франко, наилучшие свои годы отдал делу дружбы польского и украинского народов. Именно он, Иван Франко, арестованный австрийцами, оплеванный украинскими мракобесами, травимый польскими обывателями, был человеком, который значительно больше сделал для польского народа, не­жели те, кто теперь ни с того, ни с сего декламирует о... «поль­ском санитарном кордоне».

Вспомните апрель 1936 года, дни славы рабочих Львова. От пули польского полицейского погиб тогда польский рабочий Владислав Козак. Скажем, положа руку на сердце: разве только польские руки несли тогда этот щедро политый кровью сынов нашего города гроб, ставший сегодня уже историческим? Разве величественное единение народа, зарожденное на» апрельских баррикадах, было плодом какой-то политической конъюнктуры, разве это братство крови и братство общей борьбы за наивысшее благо, за свободу человека не было наиболее убедительной демонстрацией политической дружбы обоих народов?

И, наконец, разве красный боец — сын украинских степей, который рядом с польскими солдатами проливает свою кровь в стенах польской Праги, не является солдатом общего дела, имя которому по-польски — Вольна Польска, а по-украински — Вiльна Україна...

Правда, есть одна вещь, о которой разные поляки по-разному думают. Я имею в виду так называемую «проблему» Львова, проблему, которая уже давно, еще с осени 1939 года, перестала существовать как таковая.

Мы живем сегодня в стране, где солнце сияет для всех оди­наково. Кому особенно дорог воздух Львова, пусть дышит им полной грудью до конца своих дней. Однако надо раз и навсегда уяснить, что в этом украинском советском городе Львове не будет больше места ни для кровавых махинаций графов Бадени, ни для расстрелов похоронных процессий и что историческая справедливость, рожденная благодаря тому, что так обильно была пролита кровь советских людей под Москвой, в степях Сталин­града и над Днепром, именно здесь, в советском Львове, найдет свое наиболее величественное проявление.

Мы знаем, кого это тревожит... Господа рачкевичи и квапинские попросту заболели Львовом. Они заболели настолько безнадежно, что охотно продали б за этот Львов Варшаву, Катовицы и польское море.

И они продают: к счастью, безуспешно. Варшавская затея генерала Бора[15], увенчанная добровольной капитуляцией, свиде­тельствует об этом даже слишком убедительно.

А впрочем, откуда взялась эта их запоздалая «любовь»?

Не из любви к отечеству, ибо ее, как известно, могут испы­тывать только честные души, а из любви к самим себе.

Ведь только из любви к самим себе хотели бы господа магна­ты и их клевреты сделать из Польши нечто наподобие бывших Балкан, где Потоцкие и радзивиллы чувствовали бы себя действи­тельно как у себя дома, где бы они чувствовали себя такими же беззаботными и счастливыми, как их позорной памяти прадеды из Торговицы, продавшие Польшу за украинскую пшеницу...

Они еще и сегодня бормочут зловеще: «От моря до моря». О двух морях бормочут люди, которые одного, польского, не суме­ли защитить.

Мы дадим им достойный ответ: ведь мы построим от моря до моря не смехотворный «санитарный кордон», а нерушимую стену вечной дружбы народа польского и народов советских.

Польскому народу есть чем гордиться. История его борьбы за свободу и независимость — это не только история его страда­ний, но и его славы. Поэтому мы склоняем головы перед тенью Костюшко, поэтому мы снимаем шапки перед знаменами солдат его дивизии.

Если сегодня, в дни, которые решают, может быть, судьбу столетий, вместе с нами идут и поляки, идут за правду, за это неопровержимое свидетельство того, что будущее — славное и гордое — будет действительно нашим и их будущим, как наша свобода становится их свободой; значит, судьба их грядущих поколений не будет судьбой их отцов, судьбой — говоря словами польского поэта — «знамен, разрываемых бурей», а будет тем, что мы называем простым и великим человеческим счастьем.

1945

В ВЕНЕ

Если вы помните Вену времен республики, вы будете подавлены, увидев этот «второй Париж». Дело не в разрушениях. Семь лет немецкой оккупации превратили этот роскошный город, куда съезжались туристы со всего света, в глухую, заброшенную про­винцию. Бывший торговый богатый район Вены — Леопольдгарт — напоминает город мертвецов из оперы Корнгольда. До­ма на центральных улицах почернели от пыли и дыма. Исчезла сверкающая чистота, характерная когда-то для каждого уголка столицы Австрии. Скверы и парки запущены, захламлены. Венцы забыли уже, как выглядят розы на клумбах перед ратушей.

За все время своего хозяйничанья в Вене гитлеровцы не смог­ли построить ни одного жилого дома. Нет, простите, они воздвигли кое-что. Это «кое-что»... бараки. Венцы не помнят, чтобы когда-нибудь в истории Австрии окраины Вены были так густо усеяны бараками, как это было во время немецкой оккупации.

А впрочем, не только венцы. Почти вся Европа от Майданека до Бухенвальда усеяна сегодня отвратительными бараками, этим единственным плодом гитлеровского строительного и архитектур­ного «творчества».

Правда, Бальдур фон-Ширах восстановил не так давно по­золоту на шлеме Афины, которая стоит перед зданием австрий­ского парламента. Однако эта фамильярность по отношению к богине государственной мудрости не просветила разума гитле­ровского наместника, и он до конца остался верным фюреру. Тем­пераментные венцы отблагодарили его за это пятью пулями в живот.

Молодых людей призывного возраста вы немного увидите в Вене. Они либо в земле, либо в плену. Те, которых вы встречаете на улицах,— в большинстве инвалиды, безрукие, безногие.

Наконец, голод. Худший, нежели был в 1917—1920 годах. Ни­когда туберкулез и дистрофия не косили венцев так, как в послед­ние два-три года. Несмотря на то, что Австрия стала составной частью райха, гитлеровский министр продовольствия кормил австрийцев так, как злая мачеха кормит пасынка.

Еще три месяца тому назад хлеб, обыкновенный хлеб, был для венцев недосягаемой мечтой. Сегодня этим продуктом обеспечено все население двух с половиной миллионного города. Это заслуга тех, кто принес Австрии свободу, а ее народу право на националь­ное достоинство.

Было бы преувеличением сказать, что немецкие фашисты не­навидели австрийцев. Нет, они их просто презирали. «Австрий­ская неаккуратность», «австрийские недотепы», «лодыри»— вот эпитеты, которыми забросал типичный пруссак типичного ав­стрийца. Это очевидный поклеп, который возникал потому, что — кроме языка — между австрийцем и пруссаком нет ничего обще­го. Каждый австриец помнит неисчислимые войны с Пруссией за Силезию. Для него дух прусской казармы — чужой и постылый, он не переносит прусскую военщину и прусскую дисциплину.