ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах - Аласдер Грей

Toy лежал, дрожа от негодования. Когда профессор вышел, он выбрался из кровати, надел халат и поспешил наружу. Очнувшись, он обнаружил, что бежит по саду и бормочет: «Все в порядке, я уйду. Уйду прямо сейчас. Вызову такси и уеду».

Он оперся на парапет моста над железнодорожными путями вблизи часовой башни. Рельсы внизу были скрыты длинной травой и прутьями от разломанных ивовых корзин. Откосы поросли бузиной и ежевикой, но сквозь зелень он видел платформу, в трещинах, мхе и мусоре. Погруженный в мысли, он вернулся в палату.

У постели священника сидел мужчина лет тридцати, щеголеватый, со свежим цветом лица.

— Дункан, это мистер Смейл, наш секретарь церковного совета. Я показывал ему ваши рисунки, и ему очень понравилось.

— Очень впечатляюще, — добавил мистер Смейл, — хотя, конечно, я не судья в вопросах живописи. Меня заботит практическая сторона дела, и я от души рад, что оно наконец сдвинулось с мертвой точки. С вашего позволения, я в следующее воскресенье покажу эти наброски членам церковного совета. Он похлопал по глянцевитому портфелю, лежавшему у него на коленях.

— Если хотите, я могу подробнее проработать эскизы, — предложил Toy.

— О, нет необходимости. Если священнику нравится, никто возражать не станет — вслух, во всяком случае. Вам известно, конечно, что мы небогатая церковь и не сможем вам заплатить. Тем не менее, думаю, у меня имеется достаточно связей, чтобы обеспечить вам приличную долю известности, когда работа будет завершена. Да, мы не собираемся держать ваш талант под спудом. Итак, сколько вам потребуется времени?

Toy задумался. Об этом у него не было ни малейшего представления. Он ответил осторожно:

— Месяца три, наверное.

— А когда приступите?

— Как только поправлюсь. — Toy внезапно почувствовал себя лучше. — Собственно, в пятницу я выписываюсь.

— Значит, к Рождеству работа будет закончена. Хорошо. У нас будет время, чтобы до новогодней всенощной убрать леса. Возможно, нам удастся соединить церемонию освящения и рождественскую службу?

— Не думаю, — проговорил священник. — Нет. Но со службой в новогоднюю ночь — да.

— Хорошо. Заново украшенная церковь к Новому году. Пресвитерии будет о чем подумать.

Внезапно Toy встревожился.

— Площадь очень большая. Понадобятся помощники. Не профессионалы — просто те, кто может заполнить краской намеченные мелом контуры.

— О, я и сам буду помогать. Я попрактиковался на кухонном потолке. И мистер Ренни — уверен, к нему можно обратиться как за лесами, так и за помощью. В рабочих руках недостатка не будет.

Toy вытащил из шкафчика священника маникюрные ножнички и отрезал уголок халата.

— Прежде всего, оштукатуренные поверхности в алтаре нужно покрасить в этот цвет — темно-синий лилового оттенка — хорошей масляной краской, с матовой поверхностью, по, меньшей мере в два слоя.

Мистер Смейл сделал пометку в записной книжке и сунул кусочек материи между страницами.

— Положитесь на меня. И как-нибудь на следующей неделе дайте список нужных материалов. Со своими связями я, конечно же, смогу достать их со скидкой.

Ложась в кровать. Toy ощущал в себе наполеоновское могущество.

В пятницу он опять расхворался. Накануне вечером медсестра дала ему шприц для подкожных впрыскиваний, вату, хирургический спирт и пузырек адреналина с резиновым колпачком. Показала, как всем этим пользоваться. Затем прибыл его отец с одеждой и деньгами. В пятницу Toy с трудом оделся, бросил несчастный взгляд на мистера Кларка (тот вновь закурил) и простился со священником. В приемном покое он по телефону вызвал такси, втиснулся на заднее сиденье и успокоился, слушая, как шипят на мокрой дороге шины (начались дожди).

Он вышел у художественной школы и медленно поднялся в зал, называвшийся «музеем», где несколько студентов писали за столами. Заполнил регистрационную карту на последний год и понес ее в конец коридора, замечая, что стены в темных панелях, боги из белого гипса и девушки в плотно облегающих брюках утратили свою волнующую объемность, сделавшись плоскими, как фотография знакомой прежде улицы. Перед дверью секретаря стояла очередь, поэтому он шагнул в пустую студию и впрыснул себе в икру шесть капель адреналина. Вскоре он вошел в кабинет секретаря, ощущая деловой настрой снаружи, но расслабленность и сонливость внутри. Протянул карту и получил приглашение сесть.

— Хорошо, Toy, как ваши дела?

— Неплохо, сэр. Мне поручили по-настоящему большую работу. — Он рассказал про стенную роспись и добавил: — Как вы считаете, я могу поработать над нею до Рождества?

— Почему бы и нет. В следующем июне, перед выпускным экзаменом, школа сможет послать в церковь экспертов, чтобы оценили вашу работу. Поговорите об этом с мистером Уоттом.

— Можно сказать ему, что вы одобрили эту затею?

— Нет. Одобрять или не одобрять — дело не мое. Глава вашего факультета не я, а мистер Уотт.

— Он может не разрешить.

— Да? Почему?

— Он уже сделал мне существенное послабление — я говорю о возможности писать в собственной мастерской.

— Ну?

— И мне нечего теперь предъявить — ни одной готовой работы.

— Почему?

— Плохое здоровье. Но теперь я поправился. Если угодно, могу показать справку от врача.

Секретарь со вздохом потер себе лоб.

— Ступайте, Toy, ступайте. Я поговорю с мистером Уоттом.

— Спасибо, мистер Пил. — Toy проворно встал. — Вы очень, очень добры.

В трамвае по пути домой его соседка, дама с пакетом из магазина, долго на него косилась и наконец произнесла:

— Ты, конечно же, Дункан Toy.

— Да.

— Ты меня не помнишь.

— Вы — приятельница моей матери?

— Я — приятельница твоей матери? Да я была лучшей подругой Мэри Нидем. Я работала с нею у Копленда и Лайза за тысячу лет до того, как на сцене появился твой отец. Обрати внимание, — задумчиво добавила она, — сколько народу считало себя лучшими друзьями Мэри. Знакомых у нее была куча, и все ей доверяли. С ней общались соседи, которые друг друга на дух не выносили. Но вот ее нет. И нет твоего дедушки, добрейшего старика.

Toy слушал ее с раздражением. Он почти не помнил отца матери, высокого старика с седыми усами, который жил в квартале от них, в сдвоенном доме.

Женщина вздохнула:

— Конечно, твоя бабушка ушла первой. Ты ее очень любил.

— Правда? — Toy растерялся, поскольку он вообще не помнил, что у него была бабушка.

— Да-да. Стоило тебе поругаться с матерью, а ты всегда был шалуном, ты тут же бежал в дом бабушки, а она тебя баловала вовсю, давала все, чего ни попросишь. Когда она умерла, ты очень горевал. Все ходил к ее дому, уляжешься у задней двери и ревешь.

— Может, вы меня с кем-нибудь путаете?

— С кем? Не с твоей же сестрой. Ей в ту пору не исполнилось и двух. Бесшабашная девчонка.

Чуть помолчав, женщина хихикнула:

— Знаешь, Мэри тоже была в свое время бесшабашной. Я прямо пугалась. Я-то была тихоня. Помню, двое парней из галантерейного магазина назначили нам свидание субботним вечером у памятника Скотту. Это было мое первое свидание, так что я явилась ровно к сроку, разодетая в пух и прах. Парни тоже. Ждем мы уже полчаса, и тут проплывает мимо Мэри под руку с австралийским солдатом шести футов ростом. Тем летом они в Глазго кишмя кишели. Ни слова не говорит, только украдкой мне подмигнула. На малыша Арчи Кэмпбелла больно было смотреть. На следующий день я ее спрашиваю: «Как ты можешь быть такой жестокой?» А она: «А как еще прикажешь поступать с мужчиной, который носит гетры?» В другой раз она прогуляла три вечера с тремя разными парнями. «Как ты можешь?» — спрашиваю. «На этой неделе дают оперу. Никаких денег не хватит самой покупать себе билеты на три представления подряд». Один из этих мальчиков был твой отец. Я больше всех удивлялась, когда Мэри Нидем выскочила за Дункана Toy. Усвоила, стало быть.

— Что усвоила?

— Ничего, но я просто поразилась. Ладно бы кто другой, но Дункан Toy? А через четыре года и ты появился на сцене.

Toy добрался домой за три часа до того, как пришел с работы отец. Камин был готов. Toy разжег огонь, снял со стула у пианино пачку нот и разложил их на коврике у камина: дешевые аранжировки Россини и Верди, песни Бернса, сентиментальные переводы с гэльского («Скликай овец» и «Покуда торф не гаснет в очаге»). На внутренней стороне обложек была видна бурая от временя надпись каллиграфическим почерком: непривычное девичье имя его матери и адрес деда на Камбернолд-роуд, а также дата покупки, не раньше 1917 года и не позднее 1929-го, когда мать вышла замуж.

С внезапно проснувшимся любопытством Toy перевел взгляд на свадебную фотографию на каминной полке. Его отец (робкий, довольный, простодушный и совсем юный) стоял под ручку со стройной смеющейся женщиной в свадебном платье до колен, по моде двадцатых годов. В туфлях на высоких каблуках она казалась выше своего мужа. Toy не находил связи между этой веселой продавщицей, полной мелодий и сексуальной дерзости, и суровой костлявой женщиной, которую он помнил. Как одна могла превратиться в другую? Или они были как две половинки глобуса: костлявое лицо выплывает на свет, а веселое уходит в тень? Но теперь лишь немногие старики помнят ее юные годы; скоро ее молодость и весь ее век будут преданы забвению. «О нет, нет!» — вскричал он мысленно и впервые за всю свою жизнь испытал горе без примеси ярости или жалости к себе. Плакать он не мог, но на самой его поверхности плавал айсберг застывших слез, и он знал, что такой айсберг имеется в каждом, и задавал себе вопрос, все ли вспоминают об этом так же редко, как он.