ЛАНАРК: Жизнь в четырех книгах - Аласдер Грей

— Что усвоила?

— Ничего, но я просто поразилась. Ладно бы кто другой, но Дункан Toy? А через четыре года и ты появился на сцене.

Toy добрался домой за три часа до того, как пришел с работы отец. Камин был готов. Toy разжег огонь, снял со стула у пианино пачку нот и разложил их на коврике у камина: дешевые аранжировки Россини и Верди, песни Бернса, сентиментальные переводы с гэльского («Скликай овец» и «Покуда торф не гаснет в очаге»). На внутренней стороне обложек была видна бурая от временя надпись каллиграфическим почерком: непривычное девичье имя его матери и адрес деда на Камбернолд-роуд, а также дата покупки, не раньше 1917 года и не позднее 1929-го, когда мать вышла замуж.

С внезапно проснувшимся любопытством Toy перевел взгляд на свадебную фотографию на каминной полке. Его отец (робкий, довольный, простодушный и совсем юный) стоял под ручку со стройной смеющейся женщиной в свадебном платье до колен, по моде двадцатых годов. В туфлях на высоких каблуках она казалась выше своего мужа. Toy не находил связи между этой веселой продавщицей, полной мелодий и сексуальной дерзости, и суровой костлявой женщиной, которую он помнил. Как одна могла превратиться в другую? Или они были как две половинки глобуса: костлявое лицо выплывает на свет, а веселое уходит в тень? Но теперь лишь немногие старики помнят ее юные годы; скоро ее молодость и весь ее век будут преданы забвению. «О нет, нет!» — вскричал он мысленно и впервые за всю свою жизнь испытал горе без примеси ярости или жалости к себе. Плакать он не мог, но на самой его поверхности плавал айсберг застывших слез, и он знал, что такой айсберг имеется в каждом, и задавал себе вопрос, все ли вспоминают об этом так же редко, как он.

Уронив голову на кипу нот, он заснул и проснулся через час таким бодрым, что выбросил в мусорную корзинку шприц и адреналин и сделал большой глоток медицинского спирта. Спирт подействовал как стаканчик виски, принятый в хорошей компании, но на вкус был так противен, что Toy вылил остаток в пакет с ватой и швырнул его в огонь. В камине взметнулось изрядное пламя.

Глава 28

Работа

Через две с половиной недели Toy стоял с мелком и измерительной рейкой на дощатом помосте, поднятом на сорок футов над полом алтаря. Делая отметки на синем своде, он громко пел:

Всеведущий Бог — Ты бессмертен, незрим,

Твой свет недоступен взорам земным,

Благословен Ты, Всеславный, Предвечный Дням,

Всемогущий, Победоносный, Ты знал, чем был занят,

когда сотворял меня.

Помощники, стоявшие ниже на лесах, а также на лестницах у стен, разразились хохотом. Они приходили на два вечера в неделю: мистер Смейл, декоратор мистер Ренни, молодой электромонтер и шестнадцатилетняя девушка, мечтавшая поступить в художественную школу. Больше всего толку было от мистера Ренни, шестидесятилетнего крепкого мужчины, посещавшего вечерние курсы художественной рекламы. Умелой рукой, с любовью и терпением, он покрывал темно-синюю арочную стену с окном изменчивым узором из серебряных завитушек. Другим досталась работа не столь тонкая, но не менее напряженная, за исключением девушки, которая боялась высоты. Большую часть времени она сидела в переднем ряду скамей и зарисовывала всех прочих за работой. Ее любили, потому что она была миловидной и готовила чай с сэндвичами.

В начале ноября потолок был так переполнен фигурами, что тонкий рисунок на стене с окнами стал казаться скучным, и потому Toy мелом наметил на ней валуны, огоньки и облака и приготовил новые жестянки с краской, чтобы все это изобразить. Тем же вечером, когда явились помощники, мистер Смейл забрался на помост и сказал:

— Боюсь, мистер Ренни обидится.

— Отчего?

— Он немало поработал над этой стеной. Гордился ею.

— Не удивительно. Она была прекрасна. Если бы он не воплотил так удачно мою первую идею, мне не пришла бы в голову вторая. И когда будут написаны огонь, облака и камни, четверть его воды останется на виду. Я спущусь и объясню.

Но когда Toy сошел вниз, мистера Ренни уже не было, и о больше не вернулся. После этого перестали приходить и другие помощники. Toy их не хватало: он любил работать в компании и болтать за чаем с сэндвичами. Но большая часть площади уже была заполнена, теперь можно было самостоятельно вносить изменения и улучшения.

Каждым утром его палитра, очищенная, с новыми красками, превосходила красотой любую картину. Карабкаясь на помост, он готов был пожалеть, что эти каплевидные пятна яркого тона (неаполитанский желтый и цвет ноготков, киноварь, и малиновый лак, изумрудный зеленый и два оттенка синего) нельзя перенести на стены в их тропической яркости. Чтобы изобразить расстояние и тяжесть, их следовало смешать и добавить белого, черного или умбры. И все же какое волшебство: свиная щетина, укрепленная на деревяшке, размазывает по бледно-серой поверхности маслянистую коричневую грязь — и возникает линия холмов на фоне рассвета. Когда он накладывал краску, его сознание становилось простым связующим звеном между рукой, цветом, глазом и потолком. Спустившись, чтобы осмотреть работу, на пол церкви, Toy иной раз восхищался собой, но, в болезненной страсти властвовать над чем-то столь же бренным, как и он сам, он был рад вновь вскарабкаться туда, где зрение, мысли, руки, краски, чувства и кисти складывались в набор инструментов, нужный картине, чтобы завершить себя. Часто, когда он с головой уходил в этот целомудренный труд, его посещали причудливые сексуальные фантазии. Несколько раз он мастурбировал наскоро, чтобы от них избавиться, и тогда дня два бывал свободен.

Когда он делал паузу и прислушивался, до него долетали обычно шум уличного движения и тиканье часов на башне. Иногда слышались шаги в задней части здания: залах собраний, кухнях, коридорах; по будням около полудня раздавалось приглушенное клацанье из зала, где обедали местные школьники. Единственным, кто регулярно посещал Toy, был старый священник, который приходил по вечерам, после приема посетителей в ризнице. Он так тихо сидел на передней скамье, так спокойно и сосредоточенно наблюдал потолок, что Toy часто о нем забывал и, заметив какой-нибудь изъян в туче, волне или животном, вскрикивал: «Ну нет, так не годится!» — потом бросал взгляд вниз и добавлял: «Прошу прощения», но священник только кивал с улыбкой. Однажды вечером, когда Toy спустился, чтобы вымыть кисти, он сказал:

— Вы ведь не закончите работу к новогодней всенощной?

— Простите. Вероятно, нет.

— Ох, жаль. Видите ли, люди начали жаловаться. А когда вы думаете закончить?

Toy вздрогнул.

— Когда нужно показать церковь пресвитерии?

— Самое позднее, думаю, в июне. Но вы, конечно, управитесь раньше? Как насчет первого дня Пасхи? У вас, таким образом, будет лишних четыре месяца.

Toy отозвался осторожно:

— О, ну к этому сроку я, наверное, успею.

— Это обещание? Могу я повторить его церковному совету?

— Да. Обещание, — мрачно кивнул Toy.

Незадолго до Рождества, когда Toy завтракал за престолом, вошла дама средних лет. Ее голову окружало облако непослушных седых завитков. Одета она была в белый рабочий халат. Оглядев Toy, она скользнула глазами по росписи и вновь перевела их на Toy. Тот поспешил к ней:

— Миссис Коултер!

— Да, Дункан?

— Что вы здесь делаете? Занимаетесь школьными обедами?

— Зарабатывать-то нужно.

— Как вы? Как Роберт?

— Вроде бы неплохо. Конечно, немного на тебя обижен. Мог бы, по крайней мере, прийти на венчание.

— Роберт женился? Я не знал.

— Приглашение тебе послали три недели назад.

— Меня не было дома. Я сейчас ночую здесь.

— Здесь?

— Там, за скамьей, лежит матрац. Как у Роберта с инженерной работой?

— Бросил уже год назад. Он пишет в Данди спортивную страничку для «Норт-Ист-курьер».

— Роберт — журналист?

— Ну да. Ему всегда нравилось писать.

— Он мне никогда не говорил!

— Не хотел. Когда ты начинаешь заноситься, Дункан, никому не удается и слово вставить. Ну вот, «Томсон-пресс» опубликовала объявление, что ищет журналистов, он послал им свой рассказ. Не знаю почему — с инженерной работой у него все ладилось. Как бы то ни было, его приняли, и теперь он женат на одной из их конторских служащих.

— Я должен ему написать.

— Ты ему никогда не напишешь. Слишком уж занят собой. Но, наверное, именно таким людям удается продвинуться в жизни — впрочем, по тебе не скажешь, что ты далеко пошел.

Она рассматривала покрытый пятнами халат, который Toy надел поверх комбинезона. Этот комбинезон сшила его мать из серого армейского одеяла, и он был очень теплый и непроницаемый для ветра. Toy неловко произнес:

— Передайте Роберту, мне жаль, что я пропустил его свадьбу.