Тайна леди Одли - Мэри Брэддон

Он получил письмо Джорджа, отправленное мне в Уайльдернси и переправленное оттуда в Саутгемптон. Письмо было послано за несколько дней до отплытия «Аргуса»; в нем сообщалось, когда примерно корабль прибудет в Ливерпуль. Из письма мы, таким образом, узнали, сколько времени нам отпущено, чтобы придумать нечто, что побудило бы Джорджа уйти с моего жизненного пути, — уйти, исчезнуть навсегда.

Мы решили следующее: в день возможного прибытия «Аргуса» или несколько дней спустя в «Таймс» будет опубликовано объявление о моей смерти.

Но, едва приняв это решение, мы тут же обнаружили, что осуществление столь простого плана сопряжено с величайшими трудностями. Объявив о моей мнимой кончине, следовало также указать, где я умерла, а там, где я якобы умерла, новость о моей смерти должна была стать достоянием всех, ибо Джордж, приехав туда немедленно, без труда раскрыл бы наш обман.

Отец не мог мне ничего посоветовать. Он совершенно пал духом, и, сколько я к нему ни обращалась, он лишь тяжко вздыхал и по-детски лил слезы, не находя выхода из отчаянного положения. Нет, отец был мне не помощник.

Что было делать? Что?

Я не знала. Я уже начала подумывать о том, чтобы положиться на волю случая. В конце концов, Одли-Корт — место малоизвестное, и, быть может, мой первый муж, при всей его неуемности, не заглянет в этот медвежий угол.

Мы сидели за столом и пили чай, и я, слушая жалобные причитания отца, играла с сынишкой — я видела, как ему нравятся мое платье и мои драгоценности. Увы, он даже не знал, у кого сидит на коленях: для него я была совершенно чужим человеком.

В это время в комнате появилась незнакомая женщина. Она пришла за мальчиком и сказала, что его следует умыть и приодеть, чтобы он достойно выглядел в присутствии леди, то есть меня.

Мне захотелось узнать, как здесь обращаются с ребенком. Отец, напившись чаю, дремал, не выходя из-за стола, а я разговорилась с женщиной.

Это была дама лет сорока пяти, с бледным лицом и рыжеватыми волосами. Мне показалось, что ее обрадовала возможность побеседовать со мной, и я позволила ей выговориться.

Вначале мы беседовали о мальчике, но вскоре она оставила эту тему и заговорила о собственных тревогах и горестях, которых у нее было хоть отбавляй. Ее старшая дочь вынуждена была из-за болезни оставить работу; доктор заявил, что у нее заметный упадок сил. Бедной вдове, знавшей лучшие дни, было трудно содержать больную дочь и младших детей, которых у нее было несколько.

Она говорила долго, а я слушала ее, не прерывая. Женщина рассказывала мне о болезни дочери, о том, чем и как лечит ее доктор, о том, какая дочь набожная и как она страдает и прочее в том же духе. Я слушала ее, не вдумываясь в то, что она говорит, и слова ее, доносясь до моего слуха, значили для меня не больше, чем шум карет, пробегающих за окном. Какое мне было до нее дело? У меня и своих бед хватало — таких, какие, я уверена, ее грубая душа не перенесла бы никогда. Вечно у этих простолюдинов находятся больные мужья и больные дети, и вечно они ждут помощи от богатых. Эта женщина в моих глазах не была исключением, и я уже было собиралась прервать беседу и дать ей соверен на прощание, как вдруг некая мысль пронзила мое сознание, кровь ударила в голову, а сердце забилось часто-часто, как бывало всякий раз, когда начинался приступ безумия.

Я спросила у женщины, как ее зовут. Она сказала, что ее имя миссис Плаусон, что она содержит лавчонку, где продается всякая всячина, и что сюда заходит лишь время от времени, чтобы узнать, все ли в порядке с Джорджи, за которым присматривает маленькая девочка — единственная служанка в доме. Дочь зовут Матильдой, ей двадцать четыре года, и ее замучил туберкулез. По мнению доктора, жить ей осталось не более двух недель.

Корабль, на котором Джордж Толбойз прибывал из Австралии, должен был бросить якорь на Мерсее через три недели.

Раздумывать далее не было ни смысла, ни времени.

Я решилась.

Я посетила больную. Она была изящна и хороша собой, и мне пришло в голову, что если бы кто-нибудь описал ее в самых общих чертах, то некто, кому довелось бы услышать об этой девушке, вполне мог подумать, что речь идет обо мне, хотя, признаться, сходство между нами было весьма и весьма отдаленным.

Меня представили девушке в качестве богатой дамы, желающей помочь ей в ее несчастье. Я подкупила мать, бедную и жадную женщину, дав ей столько денег) сколько она не держала в руках ни разу в жизни, и она согласилась сделать все, что я ей прикажу.

На другой день мой отец отправился в Вентнор и снял там комнату якобы для своей больной дочери и ее маленького сына. Рано утром следующего дня он повез в Вентнор умирающую девушку и Джорджи, которого, как следует задобрив, убедили звать ее «мамочкой».

В Вентноре она поселилась под именем миссис Толбойз, и, когда она умерла, ее похоронили как миссис Толбойз, сделав соответствующую запись в церковной книге. Объявление о ее кончине поместили в «Таймс», и, когда несколько дней спустя Джордж Толбойз появился в тех краях, он заказал надгробный камень, на котором и доныне стоит имя его безвременно угасшей жены — Элен Толбойз!

Сэр Майкл медленно встал, и было видно, что каждое движение дается ему ценою острой физической боли.

— Довольно, не могу больше слышать этого, — промолвил он хриплым шепотом. — Что бы вы ни захотели добавить еще, я уже не в силах слушать вас. Как я понял, Роберт, расследование вел именно ты. Пожалуйста, позаботься об этой женщине, которую я до сего дня и часа считал своей женой. Пусть живет, как жила всегда: в безопасности и комфорте. В конце концов, речь идет о той, которую я любил всем сердцем. Я не скажу ей «прощай и будь счастлива». Я не скажу ей этого, пока не смогу думать о ней без горечи, пока не почувствую к ней жалости. А ныне — пусть ее пожалеет Господь!

С этими словами сэр Майкл медленно вышел из комнаты. Он вышел, не взглянув на жену даже мельком. Он не желал ее видеть. Он вошел в гардеробную, звонком вызвал камердинера и приказал сложить в чемодан все необходимое.

Сэр Майкл решил покинуть родной дом, уехав последним поездом, отправлявшимся в Лондон.

36

ДВЕ ТЕЛЕГРАММЫ

Последние слова сэра Майкла прозвучали как похоронный звон по его надежде, по его любви. Одному богу известно, как страшился Роберт Одли этого дня, но вот он наступил, и молодой человек не увидел на щеке сэра Майкла ни единой слезы, не услышал от него ни единого вздоха, но от этого Роберту не стало легче. Наоборот, он слишком хорошо знал дядюшку, чтобы не понять, какая буря поднялась сейчас в его душе; он знал, что когда напускное хладнокровие сэра Майкла мало-помалу отступит перед его истинными чувствами, боль, вырвавшись из-под спуда, еще обнаружит себя в горячих слезах и жалобных стонах, идущих из самой глубины израненного сердца.