Оставаясь жить - Лариса Ратич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спаси-сохрани от такой судьбины!
…А баба – другое: она одинокая ещё тяжелее страдает, она больнее болеет, когда не на кого ей ласку свою излить, материнскую суть свою утешить. Меня-то вот в моей бездетности горькой муж любимый спасал: всё, что сердце копило – ему сполна отдавала. Да и Леночка у меня есть, и Колюшка-внучок; и ты, дочка, теперь.
Одиночество – это когда любить некого…»
* * *
В понедельник утром, прослушав живот Киры, врач сказала:
- Ну вот, мамочка, ещё денька два-три – и рожать будем.
- Ой, а может, рано ещё? – затрепетала Кира.
- Да не бойтесь, милая! – засмеялась та. – У вас всё будет хорошо! Патологии нет, таз широкий. Та-а-ак! – она перешла к другой кровати. – А теперь, Вера, вас давайте посмотрим.
После обхода все снова разговорились: остальным ещё ждать и ждать, а Кира, значит, дождалась! В палате были не только одни первородки, а и опытные женщины, и уж они Кире насоветовали – всего и не запомнишь. И каждая говорила другое.
- Ну хватит, - рассердилась даже Нина Ивановна. – Напугали только до смерти её! Никого не слушай, Кира: роды – это не страшно. И совсем не больно, если не орать по-дурному.
Вечером снова пришёл Егор, и Кира бросила ему в окно записку: «Сказали, что на этой неделе рожу».
Он развернул, прочитал, засмеялся и крикнул: «Давай скорее!»
А ночью Кире не спалось, и она, чтобы никого не беспокоить, вышла в коридор. Дремавшая на посту дежурная тут же подняла голову:
- Что?... Уже?
- Нет-нет, - успокоила Кира. – Я посидеть вышла.
- А-а-а, - зевнула дежурная. – Так, может, я пойду, полежу с полчасика?
- Идите, конечно.
Кира устроилась в мягком угловом кресле рядом с большими весами. Ночной коридор поражал пустотой и казался проспектом, на котором погасли фонари. Лишь один только столик медсестры сейчас освещался крохотной настольной лампой. Думать было хорошо, спокойно.
…Баба Маша никогда не писала о своём здоровье, всё у неё было всегда «своим чередом» и «как надо». Кира уже начала было надеяться, что доктор ошибся тогда. Нет, не ошибся…
Лена потом рассказала, как тяжело баба Маша умирала. Говорила – и слёз не могла сдержать, и Кира плакала вместе с ней.
«…А муки, Кирушка, даны нам Отцом небесным не зря. И душевная боль, и телесная напоминают нам, неразумным, как надо ценить здоровье и покой. Ведь пока есть это у человека – он и не примечает, а вот когда нету – спохватывается, просит-молит вернуть. И потом только ценит, как положено, если умный стал.
Но ведь не всякого и муки научить могут… Более всего, Кирушка, уважаю я людей, которые чужие горести и боли как свои принимают, не обходят беду ближнего десятой дорогой; мол, не моё это – не мне и в затылке чесать. Я разбойников да воров меньше боюсь, чем этаких смирных, но с сердцем глухим. До такого сердца никому не достучаться, ибо наполнено оно не кровушкой горячей, а жижей болотной. И ни болеть, ни радоваться оно не способно даже за самое себя…»
Тёплое кресло, казалось, убаюкивало, и Кире наконец по-настоящему захотелось спать. Но тело подниматься не желало, и женщина решила: «Подремаю-ка я тут, пока хочется…»
«…Доченька, не пугайся, это я снюсь тебе. Мне сказать надо, вот и пришла. Завтра – найглавнейший день твоей жизни, Кирушка. Потерпи, что Бог пошлёт, ведь муки это святые. Ведь завтра не только дитя твоё, а и ты на свет заново народишься. Была молодуха – станешь Матерь. Помни всегда, что бы ни было: ты новую жизнь выносила, тебе и ответ за неё держать. Ведь белый свет – он разный, каждому свой. Человек осознаёт себя – и начинает жить так, как осознал. Коли хочет в жизни побольше захапать – так и проживёт среди воров да хапуг; коли хочет повластвовать над людьми, покуражиться над ними, силу свою дурную показать – так его опосля задавят те, кто сильнее окажется. А ты укажи, Кирушка, верную тропочку своему дитю; ты уж знаешь, какую. Пусть та тропочка неприметная, зато вьётся она не по мосткам трухлявым, а по землице нашей праведной. Не всегда та тропочка легко под ноги стелется; то, глядишь, яма окажется прямо под ногами; то дурнотравьем людской злобы затянется… Но надо идти, не сворачивать, и коль честно шёл – откроется тебе поляна, солнцем залитая. Поляна твоего счастья, которое ты сам сотворил трудом, терпением и верой…»
* * *
…Кира и не заметила, как в окне зародился робкий ноябрьский рассвет. Она вдруг проснулась, огляделась: надо же, так в кресле и отоспалась! Сладко потянулась, размяла косточки, похрустела ими, чувствуя несказанное удовлетворение во всём теле. Ну, хорошего понемножку, пора и в палату.
Она поднялась, сделала шаг, и тут же новая, незнакомая боль пронзила её насквозь. Кира застонала, крепко стиснув зубы, и согнулась пополам. Боль отпустила так же неожиданно, как и схватила, и Кира вернулась в кресло, отдышалась. Она понимала: началось.
Потом были приступы ещё и ещё, и с каждым разом – всё мучительнее. Прибежала дежурная, повела её на второй этаж, в родзал.
Кира совсем плохо запомнила, как прополз этот длинный-длинный день… Она накричалась и настоналась, звала то маму, то бабу Машу, то мужа…
- Тяжёлые роды, - сокрушалась акушерка. – С самого утра, бедняга, криком исходит. Плод, наверное, крупный.
* * *
- Ну-ну-ну, давай-давай, ещё последний разочек… Тужься!!! Ну?!! Есть!!!
Заплакал-запищал красный комочек, вытерла потный лоб акушерка.
- Разродилась, слава Богу! Ну, мамаша, не плачь, хватит! Теперь смеяться надо. Глянь: богатыриху какую имеешь, килограмма четыре, если не больше.
Она взвесила девочку на руке, подняла высоко и показала Кире, потом положила ребёнка ей на живот:
- Ну-ка, иди, с мамой познакомься!
Малышка, ещё связанная пуповиной с матерью, нашла ротиком спасительный сосок и жадно зачмокала.
…Давно закатилось рано уставшее осеннее солнце, и весь родильный дом сладко и безмятежно спал, а новорожденной – Марии Егоровне Щегловой – было сейчас от роду уже целых одиннадцать минут.
К О Н Е Ц
