Падая легкою тьмой - Сергей Динамов

Опять завертелось. Потом прилетели звезды из бригады. Ор не слышали, но говорили, что Рейнджер улыбнулся на проводах. Потом весенний призыв из гайжунайской учебки через две недели профилактики прогнали. Отсеялась треть. Затем один его пацан дембельнулся. Потом Павлов появился и вскоре еще двое – Сорокин с Зиминым. Маркел ставил группу, а Рейнджер уехал и приехал Наплевать.

Ермаков при рации с прошлой весны. Ровно три месяца и шестнадцать дней. Потому что Андрюшки Панкратова… не стало.

Старлей

Таджикская ССР, 29.07.1982, 02:47

До точки четыреста метров по каменистому берегу. Уже слышно подходящий борт. Подбегает усиленный наряд пограничников со здоровенной овчаркой.

– Сейчас освободим, ребята. Лаптев, быстрей давай.

Умные глаза пса смотрят, как в холодном неживом свете из наблюдательного хода секрета с сорванной (вот же противная!) сеткой вылетают маленькие и большие разукомплектованные единицы. Слышит летящие оттуда непонятные команды, которые подает иногда ефрейтор (если сердится). Двое чужих в странных темных шкурах (у водовоза почти такая же, только в пятнах), с шарами вместо голов, часть единиц рассовывают в шерсть (спешат очень), часть сваливают на безрукавки, потом собирают в охапку и убегают куда – то вниз по берегу. Куревом не пахнет, но какой – то химией несет. Пес скалит клыки – из хода лезет зверь, но шкура такая же, и отдает команды, тянет изнутри стреляющее незнакомое, в каких – то нахлобучках, и знакомое (у ефрейтора такое же), но зачем – то с кусками трубы сверху и снизу. Зверь встает на задние лапы (наверное, один из этих) и тоже убегает. Еще трое бегут. За ними еще. Поприличнее, собранные, но пахнут куревом. Пес настойчиво тычет мордой в ногу своему ефрейтору: засмотрелся.

Эмтэвэшка[15] лупит потоком воздуха по бурлящей воде, выхваченному у ночи конусу света прожектора, девяти присевшим черным фигурам. Мягко касается источенной гальки и грузно проседает на шасси, снизив вой турбин. Черные, плотно сбившись, исчезают в зеве бесстворной рампы. Резь нарастающей высоты гула турбин заставляет землю ослабить хватку и, рассекая, отталкивая невесомый, но вдруг обретший упругость воздух, тянет дюралевую глыбу без бортовых огней, набитую плотью человеческой, сначала натужно, затем с облегченной стремительностью ввысь, к мерцанию звезд.

– Десятка – борт. «Гость» работу начал. Перехожу на резервную частоту. Прием.

Переключив компактфон на резервный канал и подгоняя подвесную систему для десантного троса к габаритам в воющем, продуваемом грузовом отсеке вертолета, забитом тридцатью четырьмя коллегами, суетящимися в свете тусклых синих плафонов, старлей мчался сквозь перегоны и стрелки на предельно допустимой для бронепоезда «Память» скорости, бряцая бронированным металлом у прогоняемых сквозь топку дальнего, ближнего и маневренного заслонов на предложенных грузовыми к отработке трех маршрутах отхода.

В мозгах старлея паровоз «Мысль» шарахнул паром по поршням, покидая запасной путь, в момент мелькнувшего чего – то, разведя этот самый пар еще вчера с сумерками пресловутым подсознательным «а если».

На оперативном совещании основным ставили маршрут подхода грузовых по дну длинного глубокого ущелья, кроившего хребты, постепенно сходя и упираясь в относительно спокойный, беспороговый участок реки – границы. Профиль берегов рваный – камни, расщелины вплотную к воде. Место от Бога – купайтесь. Но Агашин съел не один пуд соли. Плюс специфика выбранного каждым из них жизненного маршрута, не принимающая, не терпящая строго ограниченных, до секунды расписанных планов, жестоко карающая за шаблон. Не утвержденная Уставом, похороненная стопками приказов, инструкций, наставлений, эта специфика являлась негласным законом пролитой далеко не водицы. Поэтому расчесывали район подхода к границе на отрезке три километра с углублением пять километров до степени маскировки номер раз дымовой завесой в макетной комнате оперотдела штаба погранотряда с большим красным «Не курить!». Казните, не доперли до воздушной переброски, да еще и примитивнейшей. Тьфу!

Наушник треснул голосом дирижера «Гость» майора Коваленко:

– Внимание, борт.

Появляется из пилотской, распихивая ноги и комплекты, чистит проход, пробирается к рампе.

– Внимание. Первый – ближний. Ноль пятые плюс десять бортовых. До выброски четыре минуты. Приготовиться на тридцать метров.

Черная масса внутри отсека прессуется, освобождая десантную площадку для тройки Вахрушева. Бортовые, уже отобранные дирижером, заняли места с краю, готовы.

– Второй – маневренный. Ноль четвертые плюс пять. Сортируйтесь.

Вахрушевцы точны, размеренны и несуетливы. Первые. Признание опыта – этим все сказано. Старлей уткнулся в грязную дюраль палубы – чувствует, о чем его два капитана мыслят. Енерала – и на маневру? Ну дела – а… Он даже и не пытался гадать на кофейной гуще. Все ясно и так. Молодой, да ранний? Осади! Пятерка борта аналогично – нюхать порох, сжигаемый на безопасной дистанции другими.

Рыкнуло, подмигнул желтый – готовность. Бортовые подскочили. В затылок за тройкой. Зеленый сигнал – и длинно зашелся ревун. Тычок выпускающего дирижера в шлем – сферу Вахрушева. В наушнике: «Пшёл!» Тревожная темень за иллюминаторами в напряженности взглядов. Доклад Вахрушева с земли: «Пятые чисто. Готов». Дирижер выпускает следующих: «Пшёл!» Не пристегивая страховку, Коваленко следит выход, наклонившись в пустоту. Крайний бортовой уходит вниз в одиночестве. Борт клонится.

– Маневры. Две минуты. Сорок метров.

Лишнее уже забито под лавку. Питание на приборы: ночные очки, прицелы. Граната из газыря брони в подствольник калаша, патрон в патронник, поставил на предохранитель, повесил автомат на шею. Затворная рама АПС[16] сглатывает патрон, АПС на предохранитель, пистолет за спину. Гранатный клапан застегнут плотно. Клапана нафаршированной брони – плотно. Броню руками вверх, до упора – и отпустил. Села. Пропиленовая оплетка десантного троса на захватах подвесной системы. Щелчок фиксатора. Проверил, дернув. Автомат тормоза на двадцать метров. И бездумно – в темноту, в штатное место желтого сигнала.

У капитанов отскакивает от зубов, доглядывали за командиром. Жаль, что в норме – нечему порадоваться.

Желтый. Левая рука на тормозе фиксатора. Правая за АКС. Ну и длинная же секунда. Зеленый. Пшёл!

Ноги как от огня. Вдох провала свободной двадцатиметровки. Сработка тормоза – с внезапным мгновением тишины. Левой ладонью по очкам – захлопнулись на глазах. Снова тормоз, но уже на ручном, рывками. Во взведенную внутри пружину лезет вкрадчиво: «Это маневр, старлей. Четыре – пусто, ваших нет. Охладись». Зевающие опору ноги. Валится набок. Ориентация с одновременной расчековкой подвесной системы. Освободился, предохранитель вниз, отбежал, закрепился. Капитаны? В норме. Доклад: «Четвертая. Готов!»

Маркел

Маркел уже был уверен. Считал. Не находя выхода, переключался на бег, боясь зациклиться. И снова считал.

Горы. Маркел вырос в горах. Отца перевели в Таджикистан с повышением, на должность начальника областного управления МВД. Работа уважаемая, поэтому уик – энды (да и не только) приходилось проводить на доселе традиционном уровне – охота. На этом уровне Хаким официально работал охотоведом хозяйства, территория которого была безгранична. Где живность – там и охота. Отпрыск, естественно, принимал живое участие.

Как-то раз в конце мая мелкий Сашка, проводивший время бесконечного дастархана[17] охотников в осваивании округи с Хакимом, выдал: «Па, тебе здоровых внуков надо?» Виктор Александрович, слегка ошарашенный постановкой вопроса, ответил утвердительно. «Если надо, тогда оставляй меня с Хакой. Внуки будут здоровенные», – заявил Сашка. До конца высиживания в школе оставалась неделя, перспектива стенаний супруги по поводу Черного моря беспокойства не вызывала, а водитель подвезет завтра необходимое: «Если внуков гарантируешь, тогда действуй по своему усмотрению».

За то лето и начало осени недоверчивые к чужакам горы смирились, не смогли устоять перед настырностью маленького Сашки. Не ныл, хоть жара обливала потом, душила на крутизне, – топал и топал впереди Хакима. В очаровании вида, открывающегося с подъемом, замирал, открыв рот. Спуск рождал: «Хака, ну куда ты торопишься? Чего там, внизу, делать?» Азы науки немудрены: шаг на полную ступню, ритм дыхания, не перегрузиться.

А еще он слушал бесконечные и непонятные рассказы Хакима о живых горах, о Боге. Хака говорил и говорил. Санька отвлекался, но слово проникало, покорно ожидая момента быть услышанным. Хаким рассказывал о камне, о его беспощадности и доброте, радостях и горе, привязанностях и нетерпимости. Постепенно и ненавязчиво нить повествования вела к пониманию Бога. Не теперешнего, искаженного тысячелетиями бессердечной алчущей правки, обратившего человека в свое орудие, а восхваляющего во всеуслышание добро и несущего боль и страдания. Пестующего откровенность и тайно лелеющего скрытную хитрость. Святость строки «Не убий» – и здесь же о святости убийства инакомыслящего, заставившего человека погрязнуть в бесконечности войн. Хаким говорил об иной уготованной человеку участи, но вторглась надуманность, обратив лицо человека к сущности человеческой, созданной совершать прегрешения и, не терзаясь содеянным, не позволять греху наполнить душу. Указав на малость прегрешения как на чудовищность греха, зло создало миф о безгрешности. И природа человеческая не восстала – слепо чувствуя виновность, преклонилась. Замкнутый в себе, человек отвернулся от Бога истинного, тончайшая струна понимания не выдержала – оборвалась навсегда.