Перелом - Дик Фрэнсис

- Но теперь вы хотите стать профессионалом?

- Да.

- Тогда мне надо подать заявку на лицензию для вас.

- Я могу сам.

Я покачал головой:

- У вас должна быть лицензия ученика, и обратиться за ней придется мне.

- Я не хочу быть учеником.

Я объяснил с величайшим терпением:

- Не став учеником, вы не сможете требовать скидки на вес. В Англии в простых скачках скидку на вес предоставляют только ученикам. Без скидки на вес владельцы лошадей будут протестовать против вашего участия в скачках. А тогда можете поставить крест на своей затее.

- Мой отец… - начал он.

- Ваш отец может грозить до посинения, - прервал я. - Я не могу заставить владельцев нанять вас, я могу только убеждать их. Без скидки на вес их ни за что не убедить.

Он обдумывал мои слова, лицо не выражало ничего.

- Мой отец, - сказал он, - говорил мне, что любой может обратиться за лицензией и для этого нет необходимости становиться учеником.

- Теоретически это верно.

- Но практически нет. - Это была скорее констатация факта, чем вопрос: он ясно понял, что я сказал.

Я размышлял: а так ли уж серьезны его намерения? А что, ведь может случиться, что, прочитав Акт об ученичестве, он поймет, с чем связался, и просто исчезнет вместе со своей машиной раз и навсегда. Я порылся в одном из аккуратных ящиков стола Маргарет и вытащил копию отпечатанного договора.

- Вам нужно подписать это, - сказал я небрежно и ротянул ему договор.

Он прочитал не моргнув глазом, а имея в виду, что именно он читал, можно было только изумляться его выдержке.

Знакомые слова рысью пронеслись в голове: «… Ученик будет верно, усердно и честно служить Мастеру, повиноваться ему и выполнять все его законные требования… и не будет отказываться от службы у Мастера, и не станет разглашать секретов, которыми обладает Мастер… и будет отдавать Мастеру все деньги и другие вещи, которые он получит в руки за выполненную работу… и во всех делах и обстоятельствах по доброй воле станет вести себя и поступать так, как положено истинно верному и преданному Ученику…»

Он положил бланк на стол и посмотрел на меня:

- Я не могу это подписать.

- Ваш отец также должен подписать его, - заметил я.

- Он не станет.

- Тогда и говорить не о чем, - заявил я, с облегчением откидываясь на спинку кресла.

Он опустил глаза на бланк:

- Адвокаты отца составят другое соглашение.

Я пожал плечами:

- Без признания Акта об ученичестве вам не получить лицензию. Этот договор составлен на основе статей Акта, общего для всех профессий и существующего со средневековья. Если вы измените его положения, он не будет соответствовать необходимым требованиям лицензии.

После напряженной паузы он сказал:

- Тот пункт о передаче всех денег Мастеру… это что же - я должен отдавать вам все деньги, которые мне удастся заработать на скачках? - В его голосе звучало вполне объяснимое изумление.

- Так там сказано, - подтвердил я, - но в наши дни хозяин обычно возвращает ученику половину выигрыша от скачек. Вдобавок к еженедельному жалованью.

- Если я выиграю Дерби на Архангеле, вы заберете половину. Половину того, что заплатит владелец и половину денежного приза?

- Верно.

- Это несправедливо!

- Хорошо бы для начала победить, а потом можно и о деньгах волноваться, - непочтительно возразил я и увидел, что наглая самоуверенность пожаром вспыхнула на его лице.

- Если лошадь достаточно хороша, я выйду победителем.

«Ты дурачишь самого себя, парень», - подумал я и ничего не ответил.

Он резко вскочил, взял бланк договора и, не сказав больше ни слова, покинул контору, дом, манеж и скрылся в машине. «Мерседес» заурчал, увозя его по гравию, а я остался сидеть в кресле Маргарет, надеясь, что видел его в последний раз, морщась от сильной, не утихающей головной боли и подумывая о тройной порции бренди: не восстановит ли она мое пошатнувшееся здоровье?

Испробовал.

Не помогло.

Наутро он не появился, и весь день прошел лучше. Колено жеребца-двухлетки раздулось, как футбольный мяч, но он довольно уверенно ступал на ногу, а порез у Лаки Линдсея оказался царапиной, как и предполагала Этти. Пожилой велосипедист еще вечером принял мои извинения и десять фунтов за свои синяки, и у меня сложилось впечатление, что он готов падать с велосипеда сколько угодно и в любое время - за подобную прибавку к его доходу. Архангел отработал на половинной скорости шесть ферлонгов на склоне холмa, а во мне поутихли болячки и тревоги. Но Алессандро Ривера все-таки вернулся. Он подкатил по гравию в своем «мерседесе» с шофером как раз в тот момент, когда мы с Этти закончили вечерний обход в последних трех боксах, подгадав так точно, что я подумал, не караулил ли он на Бари-роуд, наблюдая за нами.

Я указал кивком на дверь конторы, и он пошел за мной. Я включил обогреватель и устроился, как накануне; он тоже.

Он извлек из внутреннего кармана договор об ученичестве и перебросил мне через стол. Я взял его, развернул и посмотрел на обратную сторону. Никаких изменений. Это был тот самый бланк, который он унес. Появилось, однако, четыре добавления: подписи Алессандро Риверы и Энсо Риверы, засвидетельствованные в положенных местах.

Очертания обеих подписей «Ривера» выглядели четкими и уверенными, а вот свидетели явно нервничали. Отец и сын утвердили соглашение, не заполнив ни одну из пустот и даже не обсудив срок ученичества или размер еженедельных сумм, выделяемых на содержание.

Он наблюдал за мной. Я встретил взгляд его холодных черных глаз.

- Вы с отцом подписали все, как было, - медленно произнес я, - потому что вообще не собираетесь выполнять свои обязательства.

Его лицо не изменилось.

- Думайте что хотите, - сказал он.

И я стал думать и вот к чему пришел: сын не преступник, в отличие от отца. Сын отнесся серьезно и к правилам, и к договору, и к своему ученичеству. Сын, но не его отец.

Глава 4

Маленькая отдельная палата в больнице Северного Лондона, куда привезли моего отца после аварии, была почти полностью опутана рамами, веревками и блоками, которые украшали гирляндами его высокую кровать. Имелось окно с высоким подоконником, мятыми шторами в цветочек и чудесным видом на кусок стены и полоску неба. Раковина располагалась на высоте груди, а вместо кранов - рычаги, чтобы можно было действовать локтями. На тумбочке у кровати в стакане с водой красовались искусственные зубы. Для посетителей предназначалось нечто вроде кресла. Вот и вся обстановка.

Никаких цветов на фоне стен цвета маргарина, ни намека на открытки с пожеланиями скорейшего выздоровления. Отец не любил цветы и быстро распределил бы все, что ему прислали, между желающими. А насчет открыток он твердо придерживался мнению, что нет ничего вульгарнее, так кто же осмелится?

Палата была убогая, сам бы он выбрал другую, если бы мог. Но меня в первые критические дни волновало только одно - достаточно ли опытные тут врачи. Как мимоходом объяснил мне один хирург, им постоянно приходится иметь дело с изуродованными телами, подобранными в катастрофах на шоссе А1. Они привыкли к этому. Приспособились. К ним гораздо чаще попадали жертвы несчастных случаев, чем нормальные больные.

По мнению врача, я не прав, настаивая на отдельной палате для своего отца: длительное неподвижное состояние легче переносится в общей больничной палате, где постоянно что-то происходит, но я заверил, что он потому так думает, что не знает моего отца. Врач пожал плечами и неохотно согласился, но сказал, что отдельные палаты оставляют желать лучшего. И он не лукавил. Из них хотелось унести ноги как можно скорее.

Когда я навестил отца в тот вечер, он спал. Мучительная боль, терзавшая его прошлую неделю, оказала свое разрушительное воздействие: углубились морщины, под глазами залегли темные круги, а кожа приобрела сероватый оттенок. Поэтому он выглядел странно беззащитным, таким я его никогда не видел. Упрямо сжатые губы расслабились, и когда его глаза были закрыты, он, казалось, уже не винил в бедах этого мира зеленую молодежь. Прядь седых волос завитком спустилась на лоб, придав лицу дружелюбно-кроткое выражение, которое безнадежно сбивало с толку. Его не назовешь добрым папашей. В детстве я боялся его, подростком скорее ненавидел и только в последние несколько лет научился понимать. В конце концов, суровые меры воспитания, которые он применял ко мне, объяснялись вовсе не тем, что он, предположим, считал меня никудышным и хотел бы избавиться от меня; он просто не умел любить и не способен вообразить себя на месте другого. Он ни разу не ударил меня, но зато охотно прибегал к другим наказаниям, например запирал в одиночестве. Он не сознавал, что пустяк для него был мучением для меня. Ну и что такого - просидеть в спальне три-четыре дня! Но я-то терзался муками унижения и стыда. Я изо всех сил старался не совершать таких поступков, которые мой отец мог бы рассматривать как провинность, и в результате стал самым робким и забитым ребенком в Ньюмаркете.