Том 4. Письма 1820-1849 - Федор Тютчев

Любезный Гагарин, вы очень ошибетесь, если по началу этого письма (которое, не уверен еще, закончу ли) будете судить об обычном и истинном моем настроении… Что касается настоящего момента, Крюденеры, покидающие нас завтра*, доложат вам, есть ли у меня основания для особой радости. После зимы, прошедшей в постоянных треволнениях, тайна которых известна мне одному, непредвиденный случай, грозивший ужасными последствиями, едва не перевернул всего моего существования… У меня духу не хватает вам о нем поведать… Но знайте, что, чуть опомнившись, я сразу подумал о вас с надеждой на ваше сочувствие…

В письмах следовало бы высказывать лишь общие соображения, ибо только они могут быть восприняты на расстоянии… Но выпадают минуты, когда жизнь внезапно прерывает эти философские рассуждения и начинает вас задирать, как скверный бретер… В этом-то и состоит истинная трагичность человеческого бытия. В обычные времена ужасная жизненная реальность дозволяет мысли свободно порхать вокруг нее, но едва та проникнется чувством безопасности и верой в свою силу, эта реальность внезапно оживает и одним ударом своей лапы ломает ей хребет… Но и это тоже всего лишь общее соображение… Вернемся к вашим письмам…

То, что вы говорите о ваших первых впечатлениях по возвращении в Россию, меня заинтересовало. Сожалею, что не ответил вам тотчас же, теперь слишком поздно. Ибо откуда мне знать, каковы они сейчас? За полгода, наверно, много воды утекло. Теперь вы, должно быть, покинули берег. Вы, вероятно, вступили уже в поток… Если уместно судить о том, о чем имеешь самое смутное представление, я бы сказал обобщенно, что умственное движение, происходящее сейчас в России, напоминает в некоторых отношениях, принимая в расчет огромное различие в эпохе и ситуации, католическую кампанию, предпринятую иезуитами… Это та же тенденция, та же попытка присвоить себе современную культуру без ее основы, без свободы мысли… и более чем вероятно, что результат будет тот же… Хотя бы по той простой причине, что самодержавная власть, сложившаяся у нас в России, включает в себя протестантский элемент, ipso facto[7] опека г-на Уварова с братией может быть хорошей или плохой, спасительной или вредной, но в любом случае она преходяща…*

3 мая

Когда я писал вам вчера вечером, мне не хватило решимости объясниться с вами по поводу печального события, которое мне пришлось пережить. Однако по зрелом размышлении я предпочитаю сам изложить все как было, нежели позволить вам питаться слухами, либо извращающими, либо раздувающими происшедшее. Вот что стряслось.

Моя жена казалась совсем оправившейся после того, как она отняла от груди своего последнего ребенка*. Однако доктор не без тревоги ожидал возобновления известного физиологического периода. Действительно, утром того злополучного дня этот период заявил о себе сильнейшими спазмами. Ей сделали ванну, которая ее облегчила. Около 4 часов, поскольку она выглядела совершенно спокойной, я покинул ее, чтобы пообедать в городе. Я вернулся домой в полной уверенности, что все благополучно, и в дверях узнал о случившемся несчастии. Я бросился в ее комнату и нашел ее распростертой на полу и обливающейся кровью… Через час после моего ухода, как она сама мне потом рассказывала, ей в голову вдруг словно бы кинулась кровь, все мысли ее смешались, и у нее осталось только одно ощущение неизъяснимой тоски и непреодолимое желание избавиться от нее любою ценой. По какой-то роковой случайности припадок начался тогда, когда ее тетка* только что ушла, а ее сестры* не было в комнате… Принявшись невесть зачем рыться в своих ящиках, она натыкается вдруг на маленький кинжал, завалявшийся там с прошлогоднего маскарада. Вид этого клинка указывает ей выход, и в приступе совершенного исступления она наносит себе множество ударов в грудь. К счастью, все раны оказались не глубокими. Истекая кровью и терзаясь все той же неотвязной тоской, она спускается с лестницы, выбегает на улицу и там, в 300 шагах от дома, падает без чувств. Люди Голленштейна, видевшие, как она выбежала, последовали за ней и принесли ее домой. В течение суток жизнь ее находилась под угрозой, и лишь после того, как ей отворили кровь и поставили 40 пиявок, удалось привести ее в сознание… Теперь главная опасность миновала, но нервное потрясение еще долго будет давать себя знать.

Такова истинная правда, причина происшедшего чисто физическая. Это прилив к голове. Вы, знакомый с ней и знающий общее положение вещей, ни на минуту не усомнитесь в этом. И наша с вами дружба позволяет мне надеяться, любезный Гагарин, что если кто-нибудь в вашем присутствии вздумает представлять дело в более романическом, может быть, но совершенно ложном освещении, вы во всеуслышание опровергнете нелепые россказни*. Роман уже до того приелся, что даже в смысле занимательности все остряки должны предпочитать физиологическое явление романическому приключению…

Узнав, что я вам пишу, она поручила мне передать вам самый сердечный привет… В свертке, который она вам посылает, находится бумажник, предназначенный для вас, и портрет для ее сына Карла*, окажите любезность, передайте его ему, осторожно и деликатно сообщив о том, что случилось с его матерью…

Не говорю вам про свои служебные дела по той же причине, по какой никогда не читаю в газетах статей про Швейцарию. Это слишком банально и слишком нудно. Г-н вице-канцлер хуже тестя Иакова. Тот, по крайней мере, заставил своего зятя работать только семь лет, прежде чем отдал ему Лию, для меня же срок был удвоен*. В конце концов они правы. Поскольку я никогда не воспринимал службу всерьез, службе тоже не грех посмеяться надо мной. Между тем положение мое становится все более и более ложным… Я не могу мечтать о возвращении в Россию по той простой и восхитительной причине, что мне не на что там будет существовать, с другой стороны, у меня нет ни малейшего разумного повода упорно подвизаться на поприще, которое ничего не обещает мне в будущем. Недавнее злосчастное событие, боюсь, еще поспособствует ухудшению моего положения. В Петербурге, чего доброго, вообразят, что они окажут мне великую услугу, если только переведут меня куда-нибудь из Мюнхена, однако это отнюдь не так. Я с радостью покинул бы этот город, но при условии действительного повышения, иначе… Впрочем, довольно об этом. Стыдно столько говорить о себе, а главное смертельно скучно.

Очень благодарен за присланную вами книгу стихотворений*. В них есть вдохновение и, что является хорошим предзнаменованием на будущее, наряду с сильно развитым идеалистическим началом есть вкус к жизненному, осязаемому, даже к чувственному… Беды в этом нет… Дабы поэзия цвела, она должна быть укоренена в земле… Замечательное явление этот поток лиризма, заливающий Европу, однако в истоках его лежит очень простое обстоятельство, усовершенствование приемов языка и стихосложения. Всякий человек в определенном возрасте становится лирическим поэтом. Нужно только развязать ему язык.

Вы просили меня прислать вам мое бумагомаранье*. Ловлю вас на слове. Пользуюсь случаем, чтобы от него избавиться. Делайте с ним все, что вам заблагорассудится. Я питаю отвращение к старой исписанной бумаге, особливо исписанной мной. От нее до дурноты пахнет затхлостью…

Прощайте, любезнейший друг. И если вы все тот же, если вы все так же полны снисходительности и понимания, даруйте мне помилование и напишите мне. Обещаюсь вам ответить. А это письмо побоку. Считайте, что его нет. Это просто откашливание и отсмаркивание человека, готовящегося произнести речь. И ничего более.

Мое почтение вашим родителям*.

Ф. Тютчев

Сушкову Н. В., 21 июня/3 июля 1836*

Не могу довольно благодарить вас за ваше дружеское, братское письмо. Оно много обрадовало и утешило меня. Это письмо — лучшая порука Дашинькина счастия… Сердцу, которое умеет так чувствовать и любить, сестра могла смело вверить судьбу свою.

Понимаю, что вы не могли без живого, сердечного участия видеть горесть ее при расставании с родительским домом… Она многое покидала в нем… Воспоминания молодости, вполне благополучной, и редкую родительскую нежность… Вы знаете маминьку: вы знаете, с какою горячностию она любит Дашу. Сестра для нее все заменила. Брат и я, мы с ранних лет разлучены были с нею. Но в Даше она и нас любила. Теперь, пишет она ко мне, совсем осиротела. Но я надеюсь, что это сиротство недолго продолжится: я надеюсь, что они свои обстоятельства устроят так, что им можно будет лучшую часть года проводить вместе с вами. Душевно сего желаю… Грустно бы было знать их совершенно одинокими на старости. Для меня в особенности эта мысль была бы мучительна — мучительна как упрек. Вы знаете, что я прежде всех из семьи покинул их… Я менее всех имел случай сколько-нибудь воздать им за всю их любовь и нежное попечение. Теперь, надеюсь, Дашинькино счастие, Дашинькина устроенная, упроченная участь утешут их на старости. Вы, любезнейший брат, заплатите за всех нас. Вы видите, имею ли я причины любить вас от всего сердца.