Шляпа «Мау Мау» - Алексей Сейл

— Похоже, вы хорошо осведомлены в этом вопросе, — немного резко ответил я и тут же устыдился. — Вы знаете, что такое утратить способность к творчеству.

— К счастью, это всего лишь догадки, следствие эмпатии.

Лично я отличаюсь плодовитостью в этой области. Скорее, моя проблема в том, что я не могу заставить себя остановиться.

— Это хорошо, — сказал я. — А у меня все получается мучительно медленно, пока только наброски, а основательная работа еще впереди… и я не знаю… времени остается уже совсем немного. Не знаю… хватит ли мне времени, чтобы все завершить.

Он так расхохотался, что брызги клафути полетели через всю комнату.

— Да брось ты, Хилари. Ты же здоровый мужик. Нечего тут играть в «я бедный больной старик, сижу в ожидании смерти».

И это было правдой. Можно было бы предположить, что мне удастся сойтись хотя бы с ровесниками, чтобы делиться с ними воспоминаниями о войне и всяком таком, но их, похоже, я раздражал еще больше, чем молодежь. С их точки зрения, мое основное преступление заключалось в том, что со мной никогда не происходило ничего плохого. В то время как они старели, дряхлели и умирали, а безжалостные болезни обрекали их на памперсы и унизительные инвалидные коляски, я более или менее оставался таким же, как в молодости. Крепким, бодрым и здоровым, разве что седых волос поприбавилось. Иногда мне даже казалось, не связано ли это с тем, что я перестал писать. И тогда я думал, что если стану писать снова, то начну стареть и окажусь жертвой всех мыслимых и немыслимых хвороб. Но я бы с радостью заплатил такую цену.

Мне бы не хотелось, чтобы у вас сложилось мнение, что моя поэма никуда не годилась. Меня это тоже очень беспокоило, хотя, возможно, это было лишь следствием прежних заблуждений. Единственным человеком, мнению которого я по–прежнему доверял, был мой старый издатель Пол Каспари — отец покойного Блинка. Несмотря на свои девяносто лет, он продолжал работать. Он, как и я, пережил период бездействия, пока его не освободила от этого смерть сына. Он снова возглавил редколлегию «Каспари и Миллипеда», которая после бесчисленных перепродаж снова стала независимой и вернулась в то самое здание, которое занимала тридцатью годами ранее, под тем же самым именем и с тем же самым логотипом. Какой смысл был во всех этих пертурбациях, если в конечном итоге они вернулись к тому же? Какой смысл было сводить меня с ума?

Я послал ему уже написанные отрывки и план дальнейшего, и он ответил мне чуть ли не со следующей же почтой.

«Дорогой Хилари!

Как приятно получить от тебя весточку после всего этого времени и как замечательно, что ты снова занимаешься серьезной поэзией. Прочитав первые строфы твоей поэмы и ее план, я пришел в неописуемый восторг. Могу сказать прямо и не кривя душой — ты создаешь шедевр. Когда поэма будет завершена, ты сможешь претендовать на одно из первых мест в поэзии XX века. Кроме этого, ты станешь одним из величайших представителей и века XXI. Подобно двуликому Янусу, она обращена и к нашей великой традиции, и в еще неведомое будущее английского стихосложения. Не знаю, удалось бы мне узнать твое авторство, ибо твоя неповторимая личность обрела новый голос. Этот голос потряс меня своей новизной: вместо того чтобы служить посредником между поэтом и его жизненным опытом, он возвышает этот опыт до новой высоты. С его помощью каждая чувственная деталь и воспоминание, сохраняя свою неповторимую целостность, возвышаются до символа и обретают новую энергию пробуждающегося мира.

Как мы нуждаемся сейчас в этой энергии и проницательности!

Я всегда считал тебя недооцененным поэтом. И как замечательно, что этот взгляд будет опровергнут твоим величайшим вкладом в литературу.

Если мои замечания или советы смогут тебе чем–нибудь помочь, сочту за честь быть полезным. Вряд ли нам удастся свидеться в ближайшем будущем, так как я ни на мгновенье не хочу отвлекать тебя от твоего великого замысла, но надеюсь, ты сможешь прислать мне новые стихи по их завершении.

Мы будем счастливы издать твою поэму, а возможно, и переиздать старые вещи…»

Это, впрочем, могло и потерпеть. На следующий день после разговора с поэтом за миллион фунтов я сел на свою «хонду» и отправился на вокзал в Банбери, где припарковал ее на стоянке между девятисоткубовым «триумф–спид–трайплом» и «ямахой–якабуцой». Затем я подошел к билетной кассе и сказал человеку, сидевшему за плексигласом, как говорил это много лет тому назад, когда однажды ездил в Лондон:

— До Лондона и обратно первым классом, пожалуйста.

Он бесстрастно вынул билет из кассового аппарата и пропихнул его в окошечко.

— Сто семьдесят пять фунтов, — сказал он.

— Так дорого? — задохнулся я.

— Сто семьдесят пять фунтов, пожалуйста, — повторил он. — Стандартная цена за первый класс — странно, что вы его покупаете. Никто уже им не ездит. Надо было покупать многозоновый проездной.

— Простите, но у меня нет с собой ста семидесяти пяти фунтов.

Похоже, он не удивился.

— Да и на поезде, кстати, нет мест первого класса.

Он разорвал билет и выбил другой.

— Стандартный железнодорожный билет для пенсионеров. Двадцать два фунта.

— Да, я беру его, — сказал я.

Поезд подошел через пятнадцать минут. В первое время после переезда в деревню я еще иногда ездил в город. Тогда все поезда были одинакового сине–серого цвета с логотипом Британских железных дорог на боку. Теперь даже все вагоны были разными, словно представляли разные компании из разных стран. Я без проблем вошел внутрь и нашел себе место. И мы поползли на юг в два раза медленнее, чем это было тридцать лет тому назад.

С этой же черепашьей скоростью мы подползли к пригородам Лондона, и пути начали разбегаться, пока не превратились в два одинаковых серебристых потока с обеих сторон. В сетчатых ангарах, словно на выставке, посвященной ближайшему будущему, бок о бок стояли составы «Евростар». Потом, словно специально для контраста, за окном замелькал район ранневикторианских улочек с дворами, заваленными, как после бомбежки, эксгумированными и неидентифипируемыми ошметками дерева, пластика, металла и вялой растительности. Затем мы нырнули под переплетения бетонных мостов, так как станции лондонской подземки теперь чередовались с принародными платформами. Потом наш поезд резко остановился, попыхтел пару минут и снова тронулся вперед еще медленнее. И я увидел, что на самых дальних путях лежит другой состав, через искореженную лимонно–желтую металлическую обшивку которого только–только начинают пробиваться пламя и черный дым. Из разбитых окон свисали тела пассажиров. Один из вагонов не пострадал и все еще стоял на рельсах, и его пассажиры колотили кулаками в окна и беззвучно взывали к нам, но мы скользили все дальше и дальше. Откуда–то издалека доносился пронзительный вой пожарных машин, застрявших в безнадежных пробках.

Сидевший рядом мужчина с поднятыми на противоположное сиденье ногами взглянул в окно и достал свой мобильник: «Привет, это я. Если ты собираешься сегодня в город, я возьму машину… в Ларкмиде сошел поезд с рельсов… Да… трупов пять… не меньше. Ладно, до вечера. Пока».

Лондонский вокзал, оставшийся в моих воспоминаниях, теперь был превращен в торговые ряды с ютящимися в углу поездами. Толкаясь и пихаясь, я выбрался на улицу, тонувшую в автомобильном грохоте.

В отличие от поезда, автобус, на который я сел, оказался точно таким же, как и тридцать лет тому назад, разве что проезд в нем стоил дороже.

Казалось, Лондон не сильно изменился, думаю, если смотришь телевизор, то столичные метаморфозы не остаются для тебя незамеченными.

Поскольку расположение улиц не изменилось, я довольно легко отыскал магазин старых шляп на Бервик–стрит. Он назывался «Девочкам/Мальчикам/И всем остальным» и кроме шляп торговал меховыми нарукавниками, хлыстами и кожаными бикини для мужчин и женщин. Я зашел внутрь.

За прилавком стояла симпатичная продавщица лет тридцати. На ней была надета прозрачная рубашка из марлевки и обтягивающие черные кожаные шорты. V‑образная цепочка крепилась к кольцам, продетым сквозь соски, и уходила вниз под шорты, вероятно, заканчиваясь у нее между ног.

Однако, несмотря на ее одеяние и ухмылку, в ней было что–то симпатичное, и я не сомневался в той, что передо мной добрая и честная девушка. Раньше, думал я, она могла бы быть горничной или стенографисткой, ездящей на работу в дешевом костюмчике и шляпке. А теперь она работает в Сохо с цепью, пристегнутой к причинному месту.

Я подошел к прилавку. Думаю, я выглядел довольно странно в этом магазине — некоторые детали моей одежды сохранились еще с той роковой встречи с Блинком. Например, серебряные запонки, кашемировое синее пальто и старые отцовские часы. Отсутствовали на том обеде белая египетская хлопчатобумажная рубашка, темно–синий шелковый галстук, белый крепдешиновый носовой платок с монограммой и сорокапятилетний двубортный костюм в тонкую полоску с подобранными к нему черными туфлями, которые я купил в Нортгемптоне за девятнадцать фунтов и девяносто девять пенсов. Учитывая тот факт, что мы теперь пребывали в XXI веке, я решил не надевать шляпу.