Между двух миров - Эптон Синклер

Английские государственные деятели обещали создать мир, достойный героев, а между тем, как сострил Рик, надо было быть героем, чтобы жить в созданном ими мире.

Первого числа каждого месяца, если только это не было воскресенье, Роберт Бэдд, человек, привыкший к аккуратности и порядку, диктовал письмо сыну — хорошее, обстоятельное письмо — о семье и делах; и он никогда не забывал присовокупить несколько полезных для юноши советов: будь осторожен, научись благоразумно расходовать деньги и не давай женщинам забирать над собой волю. Ланни сохранял эти письма год за годом; если бы их слегка отредактировать и напечатать, получилось бы нечто вроде «Писем к сыну» лорда Честерфилда, но во вкусе Новой Англии.

Все коннектикутское семейство процветало, как всегда, и собиралось продолжать в том же духе; эти люди знали, чего они хотят. Сводные братья Ланни учились в академии Сент-Томас, они поступили туда в более раннем возрасте, чем Ланни, потому что получили систематическую подготовку. Сестра Ланни, Бесс, обожавшая его, читала книгу, которую он ей рекомендовал, и билась над пьесой для рояля, о которой он вскользь упомянул в письме. Эстер Бэдд, его мачеха, руководила ньюкаслскими дамами, желавшими оказать помощь жертвам войны. Председатель оружейной компании Бэдд явно старел, но ни за что не соглашался выпустить из рук бразды правления; он унаследовал крупное предприятие и твердо решил передать его своим наследникам еще в лучшем состоянии, чем получил сам от своего отца.

Это предприятие они спасут, уверял Робби своего сына; они затеяли рискованное дело — полную перестройку производства и вместо пулеметов, винтовок, автоматов, вместо снарядов, ручных гранат и дистанционных трубок сейчас уже производят разнообразный ассортимент изделий мирного времени. Нелегкая задача найти рынок для продуктов нового производства, по дела пойдут лучше, когда начнется бум, который уже не за горами. Какой, однако, конфуз для Америки, как она когда-нибудь пожалеет о разрушении насущно необходимой для нее военной промышленности! Ланни понимал, что его отец видит утрату достоинства и престижа, даже личное унижение в том, что ему пришлось переключиться с производства великолепных сверкающих смертоносных пулеметов на унылую фабрикацию кастрюль, молотков и грузоподъемников. Можно было с воодушевлением распространяться о пулеметах Бэдд, лучших в мире, показавших себя на лесистых кручах Мааса и Аргонн, но кому интересно слушать про скобяные изделия?

Однако что же делать: завод должен работать; нужно выколачивать деньги на заработную плату, налоги, ремонт и, по возможности, на дивиденды. Боеприпасов и так наготовлено на десять лет вперед, к тому же в Америке сейчас верховодят пацифисты; аллилуйщики провозгласили, что «война во имя уничтожения войны» выиграна и мир спасен для демократии. Нет такого филантропа, который захотел бы субсидировать и этим спасти американскую военную промышленность, созданную такими усилиями и с такой головокружительной быстротой. Нация не только не оценила этой заслуги, она обратилась против своих благодетелей и называла их рыцарями наживы и торговцами смертью.

Робби Бэдд был глубоко обижен, тем более, что его старший и любимый сын сдружился с подобного рода критиканами и отказывался итти по стопам отца. Робби никогда об этом не упоминал, но Ланни знал, что у него на сердце.

Однако Робби был дельцом, а для дельца клиент всегда прав. Клиент не желал пулеметов, ему нужны были автомобильные части, велосипеды и всякая утварь, и Бэдды ублажали его массовым выпуском этих изделий по удешевленным ценам. Клиенту нужна была нефть, и Робби, у которого были большие связи в Европе, обстряпал хорошее дельце по этой части, пристроил к нему своих друзей и бесчисленных родственников и теперь старался показать, что он делец и сам по себе, а не только как сын старика Бэдда. За эту осень и зиму он дважды приезжал в Лондон и оба раза не мог выбрать свободного дня, чтобы побывать в Жуане. Ланни обижался и возмущался и упрашивал отца приехать. И вот в марте Робби прислал телеграмму, что собирается в Париж и во что бы то ни стало устроит себе отпуск.

В жизни Ланни день, когда получалась такая телеграмма, всегда был праздничным днем. Моралисты могут сколько угодно вопить насчет «крови и денег», но никто из них не станет отрицать, что с Робби Бэддом можно приятно провести время.

Отец с сыном, по установившемуся у них обычаю, совершили вдвоем далекую прогулку. Робби было уже за сорок, и всю зиму он вел сидячую жизнь. Впервые Ланни заметил у него легкую одышку при подъеме на гору, но отец не желал в этом сознаваться и продолжал разговор. Это был крепкий энергичный человек с карими глазами и густой каштановой шевелюрой. Он любил и умел повеселиться, но в глубине души был серьезно озабочен положением дел в мире, который, по его выражению, попал в переплет. Народы в Европе дрались так долго, что, видно, уже забыли о том, что такое производительный труд. Ланни знал, что его отец отгородил себя непроницаемой стеной от некоторых мыслей и что бесполезно говорить ему о трудности сочетать мирную промышленность с массовым производством и сбытом орудий уничтожения. Оставалось только слушать, а если ты был не согласен — молчать.

Во время войны, живя во Франции и в Новой Англии, Ланни научился искусству хранить свои мысли про себя, а на мирной конференции он еще усовершенствовал эту технику.

Ланни рассказал отцу о Бьюти и Курте, о том, как они удивительно поладили друг с другом. Бьюти его очень любит и уже перестала этим смущаться; Курт оказывает на нее хорошее влияние, благодаря ему она стала домоседкой; он не позволяет ей тратить деньги на него, так что она не тратит и на себя. По словам Ланни, Курт, как музыкант, очень вырос. Робби слушал все это вежливо, но без большого энтузиазма. Робби окончил Иэйлский университет, так что можно считать, что ему прививали культуру, но она не очень-то привилась; он знал студенческие песни, которые в его время распевали в колледже, да еще несколько популярных арий, а высокую музыку оставлял тем, кто воображал, будто ее понимает. Возможно, что Ланни как раз и понимает; во всяком случае, отец был доволен уже тем, что музыка заполняет досуг Ланни и удерживает его от всяких сумасбродств.

Один важный вопрос: есть у Курта какие-нибудь дела с немцами? Ланни ответил: —Нет. Да и какие могут быть дела? — Отец сказал, что не знает, какие, а только война между Францией и Германией будет продолжаться до тех пор, пока существуют эти две нации, и, разумеется, нельзя допускать, чтобы Бьенвеню стал тайным немецким штабом.

Вечером все уселись у пылающего камина, так как к ночи становилось прохладно. Миссис Эмили тоже была приглашена, и разговор зашел о том, что делается на свете. Некоторые из присутствующих были на этот счет особенно хорошо информированы.

Робби рассказал об Америке. Президент Вильсон вернулся домой после заключения мира, и оказалось, что сенат его родины совершенно не расположен ратифицировать обязательства, которые он на себя взял. Он потратил последние силы на поездку по стране; но тут его разбил паралич, и он превратился в беспомощного инвалида. Если верить Робби Бэдду, правительственная власть в Соединенных Штатах принадлежала теперь трем лицам: элегантной даме, владелице ювелирного магазина, которую Ланни видел в Париже в пышном пурпурном платье и пурпурной шляпе с перьями; флотскому врачу, которого президент возвел в ранг адмирала, и секретарю, которого Робби называл «ирландским католиком», что для правящего класса Новой Англии звучит весьма презрительно. Президент никого не принимал, и этот триумвират дилетантов решал, какие бумаги давать ему на прочтение и подпись. Ну, да не беда, в этом году предстоят выборы. Через три месяца республиканская партия назовет своего кандидата, не какого-нибудь ректора университета, а человека, который разбирается в американских делах и нуждах. Деньги на избирательную кампанию найдутся — Робби знал, из какого источника, — и меньше чем через год Америка предстанет миру возрожденной страной, с которой шутки будут плохи. Робби не гадал на кофейной гуще. Робби знал, что так будет, и когда он говорил, все почтительно слушали.

Потом зашел разговор о Франции, и тут слушать стали хозяйку салона, среди друзей которой было много видных деятелей. Клемансо, «Тигр», выиграл войну, но проиграл мир — по крайней мере, с точки зрения французских Робби Бэддов — и ему пришлось уйти. На смену ему пришел новый премьер, Мильеран, но, по видимому, и он слишком поддается на льстивые уговоры Ллойд Джорджа. Похоже, что скоро премьером станет Пуанкаре, а это попросту означает, что война с Германией в той или другой форме возобновится. Печальную картину нарисовала Эмили Чэттерсворт.

Раз упомянули о Ллойд Джордже — в разговор вмешался Рик. Отец Рика был близко знаком с заправилами своей страны и рассказывал о том, что они говорят в клубах. Из тех, кто стоял у власти во время войны, один лишь Ллойд Джордж еще сохранял эту власть; он сохранил ее потому, что был человеком совершенно беспринципным и способен был с величайшим жаром сегодня утверждать как раз обратное тому, что было им сказано вчера. Этот «захудалый адвокатишка из Уэльса», получив власть, немедленно предал свою партию и теперь был пленником консерваторов; он был им полезен, так как умел произносить либеральные речи, а это было необходимо для успокоения озлобленных и недовольных избирателей. Ланни припомнил, что ему рассказывал его английский друг Фессенден, один из секретарей английской делегации на мирной конференции. Фессенден как-то заметил, что Ллойд Джордж во время нескончаемой и скучной дискуссии черкал что-то на листке бумаги, а затем смял его и бросил на пол. Фессенден на всякий случай подобрал бумажку, — ведь, может быть, на ней написано что-нибудь такое, чем могут воспользоваться недоброжелатели Англии. Он увидел, что английский премьер-министр исписал весь лист — а писал он одно единственное слово: «Голоса. Голоса. Голоса».