Взбаламученное море - Алексей Писемский

Мужики повернулись и стали усаживаться за приготовленные для них столы.

– А я вот к бабам пойду и побеседую с ними, – прибавил Бакланов и пошел.

Он давно уже видел между женщинами Марью, которая с заметным любопытством смотрела на него и даже, как показалось ему, с некоторым чувством.

Он прямо подошел к ней.

– Здравствуй, Марья! – сказал он и протянул к ней руку.

Она хотела было поцеловать ее.

– Как можно! Этого уж нынче нет, – говорил Бакланов, не давая ей руки, и хотел поцеловать ее в лоб; но Марья протянула к нему губы, и они поцеловались, и оба покраснели.

Другие женщины смотрели на всю эту сцену с усмешкой.

– Ну, садитесь!.. Садись, Марья, и я сяду около тебя!..

Марья продолжала смотреть на него с любопытством.

– Я стану с вами ужинать и выпью водки. Эй, дайте сюда!..

Приказчик подал.

– Ну, вы теперь, – продолжал Бакланов, выпив сам рюмку и обращаясь к женщинам.

Большая часть из них отхлебнула только, а Марья так и совсем отказалась.

Подслеповатая старуха, та самая, которая так сильно выла, когда он в первый еще раз уезжал из Лопухов, не спускала с него глаз.

– Как бабушка-то на барина смотрит, – заметила одна женщина.

– Что ты старушка? – обратился к ней Бакланов.

– Да больно как, батюшка, гляжу, баря-то просты ныне стали! – отвечала та.

– Просты они, матушка, ныне все! – отвечала ей прежняя женщина.

Марья, сидя около Бакланова, заметно модничала.

– Коли ты не хочешь водки, мы вино будем пить. Помнишь, как когда-то пивали с тобой? – обратился он к ней.

Приказчик, по его приказанию, принес из горницы бутылку мадеры.

– Нет, барин, не хочу, не стану! – отказывалась Марья, отстраняя рукою стакан, который подавал было ей Бакланов.

На мужской половине между тем начинали все больше и больше пошумливал.

– Мне таперича, Яков Иваныч, что значит – ничего, – заговорил уже прежний покорный старичок.

– А я его, дъявола, вот как ссучу! – говорил с перекошенной рожей мужик и показывал даже руками, как он кого-то ссучит.

– Тсс! Тише! – скомандовал достаточно выпивший Петруша. – Песню господину петь!

– Песню, изволь! – повторила толпа.

– Братцы, пойдемте в сад, там вам попривольнее будет веселиться! Эй! вино несите в сад! – сказал громко Бакланов.

– В сад, ребята, уважим барина! – раздалось несколько голосов.

Вся толпа тронулась.

Бакланов постоянно старался быть около Марьи.

Он нарочно затеял итти в сад, чтобы в тенистых аллеях удобнее с ней объясниться.

Солнце это время закатилось, и горела одна только яркая заря.

Перед балконом мужики расположились по одну сторону, а бабы по другую.

Бакланов оставался между последними.

Загорланили песню там и там: сначала пели было одну, а потом стали разные.

Бакланов взял Марью за зад сарафана и посадил ее около себя.

– Ой, барин, не трожьте! – прговорила она, отодвигаясь от него.

Другие бабы, заметив это, поотошли несколько.

– Пойдем в горницу, шепнул ей Бакланов.

– Я еще, барин, не сошла с ума… – отвечала она, устремляя на него насмешливый взгляд.

– Да ведь прежде ходили же?

– Мало ли вы прежде крови нашей пили? – отвечала Марья.

Бакланову сделалось стыдно и досадно.

– Я, кажется, тебя не принуждал?

– Волей, значит, видно, шла! – отвечала насмешливо Марья.

– Да ведь это глупо же, – произнес Бакланов: – прежде там как бы то ни было, но были же отношения; отчего же теперь… Я денег тебе дам, сколько хочешь!

– Не надо, барин, никаких мне ваших денег, – проговорила Марья и потом, прибавив тихим, но решительным голосом: «пустите-с!», отошла на более приличное ей место.

Такое холодное и насмешливое обращение ее рассердило Бакланова. Он перешел на балкон и сел на мужскую половину.

Бабы, точно в насмешку, запели какую-то звончайшую песню, и Марья впереди всех выводила.

Перед Баклановым встал раскорякой один совсем пьяный мужик.

– Барин, я пляшу, смотри, – говорил он и, обернувшись спиной, начал приплясывать. – Да ты гляди, хорошо ли? – говорил он.

– Обернись, дуралей, к барину-то лицом, – усовещали его другие мужики.

– Изволь, сейчас!.. – отвечал мужик и, обернувшись к Бакланову лицом, показал язык.

– Экий дурак! экий скотина! – проговорили ему на это другие мужики.

– Дурак и есть! – подтвердил Бакланов, вставая и уходя в комнаты.

«И это люди!» – говорил он мысленно сам с собой.

Через полчаса к нему пришел приказчик, тоже выпивший.

– Говорили с Марьей-с? – спросил он его с улыбкой.

– Неприступна уж очень стала! – отвечал Бакланов в том же тоне.

– Все они, проклятые, набрались этой фанаберии! – объяснил приказчик.

– Что это они так шумят? – спросил Бакланов с досадой.

– Да разные там свои глупости врут; разберешь у них!

– Прогони их! Скажи, чтобы шли по домам. С ними нельзя повеселиться хорошенько!

– Бесчувственный народ – как есть самый! Докладывать-то только давеча не смел, а стоят они этого! – отвечал приказчик и ушел.

Бакланов слышал потом его голос и несколько ругавшихся с ним голосов. Шум не только не умолкал, но становился все больше и больше в саду и на дворе. Бабы продолжали визжать песни.

Бакланов нашел наконец нужным затворить окна, запер потом двери и осмотрел свой револьвер. «Чорт их знает, чего им ни придет, пожалуй, в пьяные-то башки!»

20. Возвратившаяся любовь

На другой же день после этого, Бакланов, в легонькой бричке, на наемной тройке, несся что есть духу по дороге к Ковригину.

Софи его известила коротеньким письмецом, что она уезжает на днях за границу, и вдруг эта женщина выросла в его глазах: ему показалось, что он жить без нее не может. Он решился ее нагнать и ехать вместе с нею. Он трепетал одного, – что не нагонит Софи: тогда уж решительно не знал, что с собой делать, хоть стреляйся!

В Ковригине, не доехав еще до крыльца, он выскочил и побежал в дом. Сердце его забилось радостною надеждой. Двери в сени были не заперты и даже не затворены.

Бакланов прямо прошел через коридор в комнату Биби, отворил дверь, и странное зрелище представилось его глазам: на постели, в одной рубашке и босиком, лежал Петр Григорьевич и, закрыв глаза, держал одно ухо обращенным в правую сторону. На деревянном стульчике около него сидела старуха и что-то беспрестанно ему говорила, покачивая в такт головой.

При виде Бакланова, Петр Григорьевич вскочил и ужасно сконфузился.

– Извините, сделайте милость, – заговорил он.

– Где Софья Петровна? – спрашивал его тот задыхающимся голосом.

– Сейчас… час с два как уехала, – отвечал Петр Григорьевич.

– Сделайте милость, тройку мне лошадей… я ее догоню… мне до нее и ей до меня крайняя надобность.

– Сейчас лошади будут! – отвечал самонадеянно Петр Григорьевич и, в одной рубахе, босиком, пошел на улицу.

Бакланов остался в тоскливом и нетерпеливом ожидании.

– Где лошади-то!.. Нету лошадей-то! – бормотала между тем старуха.

– Вы что тут делали? – спросил ее Бакланов.

– Сказки барину-то рассказывала… охотник… очень уж любит это! – отвечала старуха.

«Вот, чорт, чем занимается!» – подумал Бакланов.

Петр Григорьевич возвратился что-то не с веселым лицом.

– Говорят, лошади не съезжены, не пойдут! – проговорил он.

– О, вздор! у меня пойдут! – проговорил Бакланов и, видя, что надеяться больше на распорядительность добродушного старца нечего, сам пошел. На дворе стояли старик-староста, молодой сын его, сельский даже староста и ямщик, приехавший с Баклановым. Все они в каком-то раздумье рассуждали.

– Пустяки, братцы, у меня пойдут; я вам заплачу за это! – говорил Бакланов.

– Нам, батюшка, не жаль, – отвечал старик-староста: – пятнадцать лошадей на дворе стоят, ни одна не езжена; тетенька при жизни-то не приказывала, а после смерти их – мы сами не смели.

– Карька-то сходит; раз в телеге ездил я на нем, – подхватил молодой парень.

– Пустое дело, как тройки не выбрать из пятнадцати животин! – насмешливо заметил извозчик Бакланова.

– Выбери-ка, попробуй, и поезжай сам! – отвечал ему старикашка-староста.

– Ну и выберу, – али нет! – отвечал ему молодцевато извозчик.

– Попробуйте-ка в самом деле, ребята! – распоряжался между тем сельский староста, начинавший явно принимать тон полицейского чиновника.

– Ну и попробуй, и поезжай! – говорил старик-староста, идя с сыном и с извозчиком в конюшни.

– И поеду, покажу вам в зубы-то, как это дело надо делать! – говорил извозчик.

Вскоре они привели тройку лошадей и выкатили из саней телегу.

Смотреть на сцену закладыванья вышел на крыльцо и Петр Григорьевич, по-прежнему в одной рубашке.

Коренная вошла в оглобли с некоторым приличием; впрочем, извозчик имел осторожность, вынув из своего собственного кармана бечевку, взнуздать ее этим. Молодой парень стал ее держать. Лошадь как-то глупо-сердито поводила глазами.