Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

— Тетя Липа, ты никакого другого варенья, кроме барбарисового, не любишь?

— Нет, вот малиновое тоже хорошо.

— А другое?

— Клубничное я тоже люблю, только оно приторно очень, сладко.

— А другое какое еще? — опять допытываем мы.

Но во рту у нее варенье, она отхлебнула чаю, говорить не может и потому только молча отрицательно качает головой.

Ее я вот как сейчас вижу.

Иногда мы ей надоедали с нашими расспросами до того, что матушка прогоняла нас от нее.

— Катенька, ну зачем же ты их, ведь они не мешают никому, — заступалась она за нас.

— Ах, Липа, надоели они. Лезут всё с глупостями какими-то.

Кротости и терпения необычного она была. Ездила с ней горничная ее, немолодая уже девушка и тоже, должно быть, добрая, но до того глупая, что все, бывало, перезабудет, что ей нужно взять с собою, и раз они приехали гостить к нам на месяц и забыли привезти с собою рубашек для смены, так что потом эту горничную — не помню уж, как ее звали — послали с нарочным в Павловку — имение тети Липы.

— Ну, это только твое терпение, Липа, — говорила ей по этому случаю матушка, у которой терпения тоже было хоть отбавляй, — я бы ее и неделю при себе не держала.

— Так мало ли что. Не нарочно!

— Прошлый раз вы платки носовые забыли, еще как-то чулки. Ведь это уж бог знает что.

По-тогдашнему, это были такие преступления, что теперь этого понять даже невозможно и никто бы даром их не спустил, а она — ничего.

У тети Липы было тоже когда-то несколько имений, но, как сказано выше, она отдала их все брату, а тот их спустил, так что ко времени этого рассказа у нее оставалась только одна эта Павловка, в которой она жила. Но мы никогда там не были. Знали мы только, что там был старый небольшой, бабушкин еще — Павловка ей досталась от ее матери — дом, в котором было жилых, то есть в которых можно было жить и зимою, только три комнаты. Имением заведовал староста, совсем уж седой мужик с трясущейся головой. Этого мы видали. Он иногда приезжал к нам, когда тетя Липа гостила у нас, привозил ей какие-то бумаги, письма. Она была с ним очень ласкова и всегда просила, чтобы ему дали рюмку водки и накормили его.

— Ах, Липа, о каком вздоре ты говоришь, — ну, разумеется, и водки ему дадут и накормят его, — говорила ей в этих случаях матушка, — как же его не накормить? Человек за пятьдесят верст приехал, с морозу, а она просит еще об этом!

Сама она в хозяйство, кажется, совсем не входила, предоставив все этому старосте своему; а потому, как над ней с упреками и ядовито подсмеивались соседи, особенно соседки-помещицы, относительно ее женского хозяйства, следовало, я думаю, заключить, что это хозяйство было у нее в плачевном состоянии, если еще было оно. По крайней мере, ни о каких тальках, кружевницах, коверщицах и т. п. у нее и разговору не было. Все ограничивалось, кажется, одними грибами да ягодами.

Тетя Липа много читала. Я не могу теперь сказать, имело ли это чтение какой-нибудь результат, усвоивала ли она что-нибудь из прочитанного и как все это переваривала ее голова, но читала она иногда по целым дням, и всё серьезные книги. Она много очень перечитала из отцовской библиотеки. Потом, она прекрасно знала французский и немецкий языки, и не болтала только, но основательно их знала. Наши гувернантки, француженка и немка, говорили так, по крайней мере, про нее.

Тетя Липа училась в Москве, в каком-то дорогом и в то время самом аристократическом пансионе, где отлично кончила курс первою. Это мы всё знали из ее разговоров с нашими гувернантками. В свободное от занятий с нами время они говорят с ней, а мы слушаем, это нам интересно. В то время, вот когда они говорили, а мы слушали их, пансион этот еще был цел в Москве, и однажды тетя Липа сказала матушке, присутствовавшей при этом:

— Вот бы Сонечку (мою сестру) туда отдать: прекрасное заведение.

Матушка промолчала, ничего ей не ответила: Сонечка предназначалась в Смольный монастырь[40], который, в нашем, по крайней мере, захолустье, считался тогда лучшим женским учебным заведением и, к тому же, там окончила курс некогда и бабушка (первого выпуска) — мать отца.

Тетя Липа не вышла замуж по причине какой-то необыкновенно печальной любви, которую она почувствовала вскоре по приезде из пансиона к одному молодому человеку, их соседу, тоже только что приехавшему на побывку к своим родителям из Петербурга, где он служил гусаром. Дело было зимой, на праздниках. В Крещение он явился в иордань, желая блеснуть красивой своей формой, в одном мундире, простудился, схватил горячку и умер. Тогда Липа едва перенесла эту утрату, тоже была больна, все отчаивались в ее выздоровлении, однако ж она, слава богу, выздоровела, но о замужестве за кого бы то ни было она уж и слышать потом не хотела. Сватались и богатые и красивые, — она всем отказывала.

— Ну что ж делать, значит, не суждено было. Тогда бог не судил мне выйти, и не нужно, — коротко отвечала она, когда заводили с ней речь об этом.

Вообще она не любила этого разговора, отделывалась этой фразой или просто молчала, ничего не отвечала.

И это не было притворством с ее стороны, жеманством: она никогда не притворялась. Она действительно, должно быть, тяжело переносила свою утрату, и это отразилось на всю ее жизнь.

III

Как я уже упоминал, у нас все — и родные и чужие — говорили про тетю Липу, что она живет только для брата своего, дяди Никандра Евграфовича, которому уж отдала почти все свое состояние и отдаст и последнюю свою Павловку, если это ему понадобится.

И действительно, надо было видеть ее в то время, когда она говорила о нем. Вся оживлялась, глаза блестят; рассказывая про глупости, которые он проделывал в Петербурге, про дурачества, которые он позволял себе с великим князем Михаилом Павловичем[41], очень его любившим, она смеялась и хохотала до слез, хотя все это было, даже и на мой тогдашний взгляд, ужасно глупо, а иногда и просто даже пошло.

Но она все это ему не только прощала, несмотря на то, что эти дурачества, как и вообще весь образ его жизни, стоили ей почти всего ее состояния, но, кажется, в самом деле ни на минуту не задумалась бы отдать ему сейчас и Павловку свою, если бы он попросил у нее этого прямо, так, для какого-нибудь нового своего дурачества. Это была совершенно необъяснимая странность у нее, слабость к нему — я не знаю, как это назвать.

Увлечется; начнет рассказывать какую-нибудь уж совсем не остроумную выходку его, все слушают, молчат, а она сама рассказывает и смеется, жмурит глаза, полные слез от смеха; увидит вдруг у кого-нибудь грустную, снисходительную к нему улыбку, и сейчас замолчит, обидится. Ее самое скорее можно было обидеть, и она бы перенесла, ничего; но обидеть его даже просто снисходительной улыбкой по поводу рассказа о его дурачествах — этого она не могла перенести.

Повторяю, это была какая-то необъяснимая просто даже слабость у нее к нему. Ее все любили за ее кроткий, тихий, безобидный нрав, знали эту ее слабость, старались всячески избегать при ней даже разговора о ее брате, но иногда срывалось все-таки у кого-нибудь слово осуждения по поводу его безумного мотовства и всех этих дурачеств, она сейчас обижалась, и бывали случаи, что она сейчас же уезжала домой или к кому-нибудь из родственников, тут поближе, и потом долго не показывалась: надо было ехать к ней, объяснить, просить ее забыть.

— Ведь он не ваше тратит — свое, — говорила она обыкновенно.

— Да досадно на вас, вы-то зачем ему свое отдали?

— Опять же ведь это мое, а не ваше Вам-то какое дело?

— Ну, извините. Олимпиада Евграфовна, больше не услышите, остерегаться буду

Бесконечно добрая она разумеется, не могла долго сердиться мирилась, но видно было, что перенести ей это действительно тяжело было, что это опять-таки вовсе не притворство с ее стороны, не каприз простой

Так это и продолжалось Все осуждали его, находили, что это нечестно даже с его стороны обирать свою сестру, которая на старости лет может остаться, по его милости, без своего угла и проч., и проч., но при ней, в силу вот этой необъяснимой ее слабости к нему, молчали избегая даже спрашивать ее о нем

Как вдруг однажды, ранней весной, матушка получила записку от нее, в которой она просила ее приехать к ней в Самодуровку

Это было что-то подозрительное. Зачем она очутилась в Самодуровке? Никогда она туда, подобно брату своему, не заезжала, и вдруг там теперь. Позвали посланного.

— Давно барышня уж у вас?

— Третьего дня приехали. Вчера возы пришли с вещами...

— Какие возы? С какими вещами?

— С ихними-с. Оне ведь изволили Павловку продать, стало быть, теперь жить тут будут.

Это был крайне неприятный сюрприз для матушки, которая очень любила ее. Конечно, она сейчас же поняла, почему это сделала тетя Липа и для кого, и была этим глубоко возмущена. Она сейчас же велела запрячь лошадей и поехала к ней, несмотря на то, что дороги были уже совсем испорчены и было даже опасно ехать от готовой разлиться полой воды.