Потревоженные тени - Сергей Терпигорев

Они пробыли у нас весь день, обедали, вечером пили чай и уехали уж в поздние сумерки.

Когда они уезжали, мы вышли все провожать их на крыльцо. Перед тем все они — и матушка, и тетя Липа, и дядя провели долгое время, запершись, у отца в кабинете и вышли оттуда все серьезные, — один только он, Никандр Евграфович, был, по-видимому, весел, улыбался, начинал хохотать, спрашивал про какой-нибудь вздор. И на крыльцо провожать вышли все тоже серьезные, опять-таки, разумеется, кроме него.

— Ну так когда же вы едете туда? — спросила его матушка.

— А вот это как она, — ответил дядя, — она сваха, она это лучше знает. Послезавтра она хочет...

И опять у него на лице, во все лицо, эта противная его улыбка.

Отец стоял молча, ничего не говорил, точно дожидался, когда эти все проводы и разговоры кончатся и они наконец уедут...

— Не знаю!.. Она уверяет!.. Может, что и в самом деле выйдет!.. — уж из тарантаса, когда он трогался, крикнул дядя.

Отец нетерпеливо повернулся и пошел в дом, за ним и мы.

Из разговоров в этот вечер отца с матушкой — они под впечатлением «этого нового еще сюрприза» не стеснялись нами — я совершенно ясно и определенно мог понять, что дядя Никандр Евграфович едет опять завтра с тетей Липой к Свистовой свататься за нее и все это дело ладит тетя Липа.

Это был и для меня сюрприз!

И Наполеон, и Свистова, и Мюрат, и дядя, и все маршалы теперь смешались у меня в голове, и я не мог разобраться в моих мыслях...

VIII

Сватовство это, однако, не удалось. Как все это там произошло, я не мог тогда узнать, но некоторые подробности дошли до меня. Разумеется, все это я узнал из разговоров отца с матерью и потом из рассказов самой тети Липы, когда все это наконец кончилось.

Идея о женитьбе дяди Никаидра Евграфовича на Свистовой, или, как называли уже ее все при нас, вице-королеве Неаполитанской, зародилась у тети Липы под влиянием беспредельной любви ее к брату и старых приятельских ее отношений к своему другу и соседке Свистовой. Она ездила к ней тогда, перед тем как проявиться у нас Никандру Евграфовичу, с целью приготовить Свистову к этому сватовству за нее своего брата. Свистова дала ей какой-то крайне неопределенный и туманный ответ, который тетя Липа, под влиянием страстного желания своего устроить счастье их обоих, истолковала в смысле ее согласия. Но когда потом, через неделю, тетя Липа привезла к ней Никандра Евграфовича в качестве жениха, Свистова не только была поражена этим, изумлена, но даже сочла прямо за оскорбление себе со стороны тети Липы. К тому же, кажется, и дядя Никандр Евграфович позволил себе при этом какую-то «неловкость». Это еще более возбудило гнев в Свистовой, и она, приняв совершенно «царственную» осанку, как рассказывала потом сама же тетя Липа, удалилась, оставив их одних в комнате, и больше уж к ним не выходила. Тетя Липа попыталась было на основании прежних, старых дружеских к ней отношений проникнуть к ней в комнату объясниться, но Свистова ее не приняла. Так они с дядей и уехали в тот же день. Все это кончилось удивительно скоро. Через несколько дней дядя был уже опять у нас. Он приезжал, чтобы проститься, так как на днях уезжал в Петербург.

Он хохотал, рассказывая об этой истории, делая противное, осклабившееся лицо, и говорил грубо, цинично о том, как все это произошло.

— Фря какая! Да кто ее возьмет-то после этого скандала ее с Мюратишкой? Извольте видеть, влюблена она была в него. Просто послали, как это всегда бывает на походах, какого-нибудь вахмистра[44] за ней, ее и привели. Влюблен!.. Скажите, пожалуйста. И она в него была влюблена, до сих пор влюблена...

Но его остановили, заступились за нее.

— Нет, уж это-то, Никандр Евграфович, извините, — возразила ему матушка, — это всем известно, что ее забыли сонную, когда выбирались и бежали из Москвы, и Мюрат ее увидал одну, испуганную, растерянную на улице, подъехал к ней — он известен был своей учтивостью и любезностью с дамами, — был поражен ее красотой — она действительно, ведь все знают, редкой была красоты, — пленился ею, поместил ее в штабе... Но потом, конечно, несчастие это было... Но ведь этого кто же не знает. Это вовсе не секрет. За нее сватались потом такие женихи... завидные... н-да...

— Завидного у нее только состояние. А так, куда с ней деваться? Ко двору ее нельзя представить... Скандальная история эта всем известна... Жениться на ней можно, только чтобы ликвидировать свои дела. Из полка тоже надо будет сейчас же выйти... Но состояние, то есть имение ее, это действительно... клад... Золото — имение.

И все это сопровождалось коротким хохотом, сухим, нервным, и той неприятной улыбкой во все лицо, про которую я говорил. Чувствовалось что-то фальшивое, деланное в этом смехе его, как и во всем вообще веселье его. Мы, дети, замечали это даже; а отец по отъезде его прямо говорил:

— А ты заметила, как на него это подействовало? Его всего так и передергивает от злости.

— Ему неловко, совестно.

— Да, но и зол он вместе с тем. Сорвалось, не выгорело!..

— И у него манеры стали какие-то... прибаутки... ничего этого прежде не было.

— Всё казармы.

— Ах, не говори. Прежде это был действительно блестящий молодой человек, я ведь помню его, — заступалась за него, в его прошедшем, матушка.

— Я его понимаю, — говорил отец, — положение его скандальное. В Москве купчиха отказала, потому что там узнали об его долгах и что вот он начал очень счастливо в карты играть... И это несмотря на полковничий чин и на вензеля...[45] И потом тут, эта вот история.

Отец начал перечислять фамилии соседей-помещиков, чьи дети служат в петербургских гвардейских полках, и говорил, что это им, несомненно, все будет известно и, следовательно, разнесется в их кругу и в Петербурге. Положение дяди Никандра Евграфовича некрасивое: можно там все делать, но чтоб это было прилично и удавалось, главное, чтоб удавалось: перед успехом все молчит. А тут полнейшая неудача и две скандальных истории...

Тетя Липа переехала к нам не сейчас по отъезде дяди Никандра Евграфовича в Петербург, а по крайней мере недели через три. Матушке стоило большого труда перетащить ее к себе. Тетя Липа, кажется, хотела даже идти в монастырь и теперь предварительно решила было запереться у себя в Самодуровке и никуда не показываться. Но матушка, великая мастерица врачевать душевные раны у родственников и родственниц, а также и устраивать, чтобы все потом выходило гладко, без приключении и скандалов, победила ее решение, вытащила ее сперва к нам, а потом и совсем оправила ее упавший было дух.

На тетю Липу, когда только она явилась к нам первый раз после этой истории, мы тоже все с любопытством смотрели, хотя нам и было строжайше приказано ни о чем не расспрашивать ее и вести себя, как будто ничего не было и мы ничего не знаем: старшие уже знали, конечно, что и нам все известно.

Она приехала сильно побледневшая и похудевшая даже. Видно было по лицу, что история эта на нее потрясающе подействовала. Мы не могли только понять, что на нее особенно повлияло тут — неудача брата жениться вообще на богатой, что было равносильно его окончательной погибели, или безобразно-бестактная история сватовства за Свистову, история, которую все — не могла же она этого не знать, доходили же до нее слухи — приписывали ей и в которой она действительно была главной виновницей.

Матушка и отец поняли хорошо всю щекотливость ее положения, очень тактично не усугубили нисколько к ней внимания, ни лелеяли, ни ухаживали за нею больше, чем обыкновенно; только совершенно избегали всякого разговора о дяде и даже отдаленнейших намеков на всю эту историю — вели себя, как будто ничего никогда не бывало, они ничего не знали и не знают.

Даже соседей, на такт и скромность которых нельзя было вполне рассчитывать, когда они приезжали к нам, предупреждали, прося не говорить ничего об этой истории и не спрашивать тетю Липу о дяде Никандре Евграфовиче.

Предосторожность и деликатность со стороны матушки и отца в отношении ее доходили до того, что мне, я помню, было запрещено при ней не только рассуждать о Наполеоне и его маршалах, но даже брать из отцовской библиотеки книги о Наполеоне.

— Читай, если хочешь, в кабинете — сделай одолжение, сколько хочешь, — а туда не носи, не бери к себе, — говорил мне отец.

И это, пожалуй, не было лишним...

IX

Но со временем, как все забывается, стала забываться мало-помалу и эта история. Моя страсть к Наполеону и его маршалам тоже улеглась, или, правильнее, ее сменило увлечение средними веками, я вдумывался в загадочную тогда для меня личность Карла V Испанского[46].

Я был в это время уж в гимназии и жил в нашем губернском городе, в благородном пансионе, откуда мы ходили, в сопровождении гувернера-воспитателя, ежедневно в классы. Гувернеров этих у нас было четверо: один немец, один русский и два француза, оба уже старики и оба пленные солдаты великой армии, оставшиеся потом уж навсегда гувернерами в России. Они оба были уж настолько стары, что, собственно, узнать от них хотя что-нибудь о Наполеоне, его маршалах, как и обо всей славной эпохе, ими пережитой, в которой и они были деятелями, — ничего уже нельзя было. Они не могли даже рассказать ни одного анекдота, ни одного случая из тогдашнего времени. Один, покрепче, воровал у нас перочинные ножики, карандаши, которые мы же потом вынимали у него из ящика, и он не спорил при этом.