Роксолана - Осип Назарук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда Сулейман вновь собрался в поход, и когда уже было решено, что в этот раз его будет сопровождать султанша Эль Хуррем, она спросила Касыма, коменданта Стамбула:
– Скажи мне, как, собственно, выглядит джихад?
Всегда веселый и шутливый Касым изменился в лице, почтительно поклонился и ответил:
– О радостная мать принца! Когда джихад возгорается на земле, тогда само небо окрашивается заревом пожарищ… Тогда стонут дороги под тяжкими колесами пушек халифа. Тогда гудят тропы от топота конных полков его. Тогда чернеют поля от пехоты падишаха, разливающейся по ним, как половодье. Тогда плач женщин и детей христианских подобен шуму градовой тучи. Ибо ужас великий несет повсюду джихад!
– Так ты говоришь, Касым, что джихад страшен?
– Неописуемо страшен, о великая хатун!
– А есть ли что страшнее джихада?
Комендант Стамбула раздумывал с минуту, а затем ответил с испугом в глазах:
– Есть еще более страшная вещь, чем джихад, о радостная мать принца!
– А видел ли ты, о Касым, эту еще более страшную вещь?
– Я видел начало ее, о госпожа, которое пресек своей рукой султан Сулейман, – да будет благословенно его имя вовеки! Но об этой еще более страшной вещи нельзя даже думать, не то что говорить, о светлейшая госпожа!
В глазах султанши вспыхнуло любопытство. Чуть-чуть поколебавшись, она с живостью проговорила:
– О Касым! Ты ведь скажешь мне, что это была за вещь, более страшная, чем джихад, которую ты видел собственными глазами! Я верю, Касым, что ты скажешь мне правду!
– Все, кроме этого, скажу, о радостная мать принца! А этого сказать не могу, прости верного слугу падишаха и твоего!
– Но почему, о Касым? – пораженно спросила она. – Если эта вещь страшнее, чем великий джихад, то ее должны были видеть многие люди. Почему же они могут знать об этом, а я нет?
– О наимудрейшая из женщин мусульманских! Ты истинно сказала, что эту вещь, что страшнее чем джихад, видели многие! А я потому не могу поведать тебе о ней, что существует старинное поверье: если об этой вещи во дворце султана заговорят хотя бы двое людей из тех, кому доверяет султан, то эта страшная вещь явится снова еще при жизни этого султана.
– Это суеверие, о Касым! – сказала она, повышая голос. – Такое же суеверие, как и то, что звезды небесные имеют власть над людьми на земле!
Учитель Риччи из школы невольниц возник перед ее глазами как живой.
Касым подумал и спросил:
– Позволишь ли ты мне, о радостная мать принца, сказать откровенно, что я об этом думаю?
– Говори! – ответила она, уже успокоившись.
– С твоего позволения, о хасеки Хуррем, скажу то, что считаю правдой. Ни первое, ни второе не являются суеверием. В этом ты можешь убедиться во всякое время, когда луна, ночное светило, восходит во всей своей полноте над дворцом падишаха. И тогда то один, то другой из многочисленной прислуги, обитающей в серале, словно притянутый луной, покидает свое ложе и, не просыпаясь, начинает расхаживать по таким местам, куда не смог бы попасть без риска для жизни даже самый искусный канатоходец из Египта или Багдада. Вот доказательство того, о радостная мать принца, что небесное светило имеет власть над земными людьми. Почему бы и другим светилам – звездам и планетам – не иметь подобной или еще большей власти и силы? Только потому, что мы толком не знаем об этом?
Султанша задумалась над услышанным, а Касым продолжал:
– Сам султан Сулейман родился под такой звездой, что, несмотря на все войны и опасности, умрет своей смертью, восседая на «львином столе». Так говорит древнее предание, и все мудрецы Востока твердо верят в то, что нет такой человеческой силы, которая могла бы лишить жизни Сулеймана. И только поэтому он сумел одолеть то, что страшнее джихада, то, о чем не следует ни думать, ни говорить, чтоб оно не повторилось.
– Ты боишься, Касым?
– О хасеки Хуррем! Я готов сегодня же, как и любой воин, отдать свою жизнь за падишаха, за род его и державу его, – спокойно ответил комендант Стамбула.
Любопытство султанши росло с каждой минутой. Убедившись, что обычными способами ей не выпытать у Касыма то, о чем он не желает говорить, она уронила руки и полуприкрыла глаза, словно в изнеможении. А затем голосом, подобным едва уловимому дуновению ветерка, обратилась к нему:
– О Касым! А может ли падишах сам рассказать мне о том, что он сделал тогда?..
Комендант побледнел.
– Не может, – ответил он.
Она мгновенно уловила его испуг. И тут же воспользовалась этим, спросив:
– А почему не может?
Касым окончательно смешался. Наконец, собравшись с мыслями, он проговорил:
– Потому что падишах сделал это очень неосмотрительно, и хоть дело это великое, похваляться им он не станет.
– А как ты думаешь, Касым, есть ли на свете такая женщина, которая смогла бы удержаться и не сказать своему мужу: «Я слышала от такого-то то-то и то-то. Он начал говорить, но не пожелал закончить…»
Касым, загнанный в угол хитростью Эль Хуррем, все еще сопротивлялся:
– Такая женщина есть, о Хуррем. Это единственная подруга падишаха, которой я верю и знаю, что она не выдаст тайну, доверенную ей с глазу на глаз.
– Да, да! – воскликнула она радостно и, хлопая в ладоши как дитя, вскочила с дивана. – Но только ты, о Касым, еще не доверил мне эту тайну! А если доверишь – клянусь, она останется между мной и тобой, и даже сын мой Селим, когда вырастет, никогда не узнает о том, что сказал его матери комендант Стамбула в год священного джихада!
На это Касыму уже нечего было возразить. Медленно, то и дело озираясь, он тихо заговорил:
– А было это так. Когда в городе Ограшкей умер отец нашего падишаха, блаженной памяти султан Селим – да будет Аллах милостив к душе его! – и на черной повозке тело его везли в Стамбул, тогда на престол султанов взошел сын его Сулейман, да живет он вечно! А тем временем начался мятеж в войсках, стоявших в Стамбуле…
– В самом деле!? – удивленно прервала Эль Хуррем. – Мятеж… против… Сулеймана? А почему же я об этом до сих пор ни разу не слышала?
– Потому что правоверные никогда не говорят об этом во дворце падишаха, ибо мятеж страшнее войны и мора.
– А что же послужило причиной бунта? И кто его поднял? И с какой целью? И как Сулейман справился с ним?
Теперь и она припомнила, что султан Сулейман не слишком охотно посещал ту окраину Стамбула, где располагались казармы янычаров. А если она все-таки вынуждала его ехать туда, то надвигал тюрбан на глаза и становился на редкость молчалив.
А Касым продолжал:
