Роксолана - Осип Назарук

А султанша Эль Хуррем в ту минуту вынесла смертный приговор своему любимцу, Касыму-паше, коменданту Стамбула. Во имя Селима – малолетнего сына своего, будущего халифа и султана Османов.

Приговор этот был окончателен и не подлежал пересмотру. Очами своей души она уже видела голову Касыма на одном из крюков, вбитых в стены страшных царских ворот Баб-и-Хумаюн, и черных воронов, клюющих глаза преданного адъютанта ее мужа.

– Тяжелое дело – властвовать, – тихо, как бы про себя, проговорила она.

– И тем тяжелее, чем лучше и чище сердце властителя, – добавил Касым, преданно глядя на нее.

– Нет, о Касым! – вырвалось у нее. – У властителя с чистым сердцем мир в душе! А каково тому, у которого этого мира нет?

Даже не предполагая, о чем говорит прекрасная султанша, комендант столицы спокойно ответил:

– Должно быть, это правда, о наимудрейшая из мусульманских женщин, избранная Аллахом в подруги чистейшему из праведных заместителей Пророка!

Она поблагодарила его взглядом и поднялась. Аудиенция была окончена.

Комендант столицы поклонился ей низко, как святой, ибо султанша Эль Хуррем и в самом деле с девических лет сохраняла облик небесной чистоты. Сложив руки на груди и пятясь к двери, Касым простился с нею словами:

– Да будет благословенно имя твое, как имя Хадиджи, жены Пророка, той, что смиренно несла рядом с ним бремя его жизни!

Когда Касым покинул ее покои и затих шорох его шагов по дорогим коврам, она упала на диван и обхватила руками бархатную подушку, давясь сдавленными рыданиями.

До этой минуты она даже не предполагала, как отчаянно храбр ее муж – тот, который так осторожно, почти робко, входил в ее спальню.

Теперь она гораздо яснее понимала, какие непреодолимые препятствия стоят на пути к исполнению ее плана. И они только усугубились, когда она заглянула в верную и твердую душу Касыма, на помощь которого исподволь рассчитывала. Нет, ни в чем преступном или противозаконном участвовать он не станет. И это касалось не только его – он всего лишь представитель целой плеяды соратников, сплотившихся, словно густой лес, вокруг высокого престола султана. И если не найдется силы, которая рассеет этих преданных людей и сделает их врагами падишаха, ее сын никогда не взойдет на престол. Никогда!..

Отзвук этого слова, хоть она и не произнесла его вслух, отдался эхом – словно перед ней вдруг открылась некая черная бездна. И в эту бездну проваливались все ее мечты и надежды. Но это никак не влияло на самую суть ее замысла. То, что она узнала из беседы с Касымом, подсказывало: пока необходимо отложить подготовку и осуществление ее плана. И дождаться подходящего случая.

Случая, случая, случая! – требовала ее душа. Всеми нервами она остро ощущала: рано или поздно он явится, ибо тот, кто стоит выше всех, видит и знает больше других. А пока, чтобы проредить тот могучий лес, стоящий на страже рода и законов Османов, ей предстоит строить, строить и строить.

Она прислушалась, и ей почудилась, что даже сюда, в отдаленные покои султанского гарема проникает стук молотков каменотесов со строительства святыни, которую она когда-то создавала в мечтах.

О, как же она была счастлива тогда по сравнению с тем, к чему пришла теперь! А ведь уже в то время у нее на совести была смерть человека, хотя, в конце концов, он заслужил эту смерть, угрожая ее ребенку.

«Или не заслужил?» – спросила она себя. И сама же ответила: «Заслужил!»

А Касым, верный друг и с юных лет спутник и адъютант ее мужа? Разве и он заслуживает смерти?

– Нет! – вслух сказала она, и добавила шепотом: – Но все равно должен умереть. Потому что мне надо иметь верного человека на этом посту! Без этого все мои планы ни на что не годятся. Ни на что!

Она ясно осознавала, что уничтожение Касыма уже ничем нельзя будет оправдать. Но выхода не было. Зачем? Чего она хочет? В эту минуту сквозь все ее существо словно мчалась быстрая река: власти, золота, блеска, могущества. А путь ей преграждали Касым и Мустафа. Это препятствие необходимо устранить! А когда – станет ясно позже. Ей еще предстоит принять участие в священном джихаде на Запад… А затем…

Она встала, привела в порядок одежды и поехала взглянуть на работу мастеров, возводивших мечеть Сулеймана – с могучими столпами из красного гранита, увенчанными капителями из белого как снег мрамора, с беломраморным михрабом и возвышением для проповедника, и мастабой для муэдзина, и выской максурой для самого Сулеймана Справедливого…

Она вздрогнула.

На мгновение ей стало жаль, что он, ее муж, навеки останется в памяти своего народа незапятнанным. А она? Да, она уже научилась любить этот народ. За его великую набожность, которую сама она постепенно теряла и без которой так тяжело жить. За его спокойствие. А главное – за его глаза, которыми этот народ смотрел на ее мужа, как сама она смотрела на собственное дитя, сына Селима.

И этот народ, и она – оба черпали силу в любви. Однако – она понимала, о как понимала! – сила этого народа была чистой и невинной, несмотря на то, что жестоко обрушивалась на все земли, не принадлежавшие падишаху, – а ее сила была злой, хоть она и не разрушала, а созидала.

Однако свернуть с этого пути она уже не могла. Воля ее текла, как широкая река, страшным черным шляхом умысла, таким же страшным, как и тот, по которому гнали ее сюда из родного края. И даже удары сыромятных плетей ощущала она на своих плечах – так хлестала ее жажда власти для сына, для крови своей.

Чувствовала, что проигрывает тот священный джихад добра и зла, который ведет в душе каждый – но по-разному.

А тем временем она уже приближалась к тому месту, где тесали камень для строительства храма. Ее храма! Уже слышался перестук множества молотков и зубил, и еще издали кланялся ей Синан, величайший зодчий Османов, вершивший свое дело.

Она подняла руку в знак того, что заметила его, благосклонно кивая рабочим, которые склоняли головы перед женой султана, властителя трех частей света. Выпрыгнула из экипажа и остановилась на плите белого мрамора, прекрасная, как ангел с синими очами…

В месяце Мухаррам 936 года Хиджры[138] вместе с бурями равноденствия приблизились к предместьям Вены передовые разъезды и отряды турецких поджигателей. Пламя и дым горящих селений затмили солнце. Первые пленные – семеро немецких рыцарей – предстали перед самим султаном. Каждого из них во время допроса заставили держать на острие копья отрубленную голову соотечественника.

Одновременно оба фланга его армии, подобно буре, устремились вглубь Европы. Правый быстро достиг зеленых лугов прекрасной Моравии, а левый вышел к Средиземному морю близ Триеста.