Роксолана - Осип Назарук

А Касым продолжал:

– Мятеж, о Хуррем, страшнее войны. Потому что, если дать ему разгореться, брат начнет убивать брата, отец – сына, а дочери предадут собственных матерей. И кровь рекой потечет по улицам…

Он тяжело вздохнул.

– А раздувают его злые люди, те, что нюхом чуют, что вот-вот над ними нависнет твердая рука истинного владыки. И причин для возмущения находится сотня тысяч, а если причин нет – их выдумывают.

– Что же они выдумали тогда?

– Ничего. Просто потребовали от молодого султана огромных выплат золотом и неслыханных даров.

– Кто потребовал?

– Янычары, – ответил Касым так тихо, словно опасался, что стены имеют уши.

– И султан уступил?

– Ту страшную плату они запомнят и уже никогда больше не посмеют повернуть оружие против своего владыки.

Султанша Эль Хуррем затаила дыхание и вся обратилась в слух. А в ее красивой головке кипели такие мысли, что она прикрыла глаза, чтобы Касым не смог прочесть в них даже намека на то, что творилось в ее душе.

Комендант Стамбула вел рассказ дальше:

– Бунтовщики успели повесить двух-трех ага, и на площадях столицы уже слышался грохот выкатываемых ими орудий. В серале началась паника, когда молодой падишах велел привести ему трех коней. Я тогда еще оставался в чине адъютанта наследника, ибо не было времени ни для чинов, ни для каких-либо перемен. Привели коней. Молодой падишах вскочил в седло и указал на меня и на Ахмеда-пашу, который позже стал великим визирем. Мы оба тоже сели на коней, уже догадываясь, что на уме у султана. Переглянулись с Ахмедом, но ни один из нас не решился перечить падишаху.

– И вы поехали втроем?

– Втроем, о Хуррем!

– Без стражи?

– Никакой стражи. Сулейман скакал впереди, а мы за ним. Уже издалека стал слышен гул казармы – она шумела, как Босфор в бурю. А падишах молча въехал во двор, где все кипело, как в котле.

– Его не узнали? – прервала она.

– Его сразу же узнали, так как он не раз водил янычаров на учения еще будучи наследником, и его знал в лицо всякий солдат в столице. Падишах все так же молча спешился, и мы сделали то же, что и он. И я, и Ахмед – оба мы были уверены, что живыми не вернемся с этой прогулки.

– А вы думали о том, что будет с султаном?

– Скажу правду, о Хуррем! Мы об этом не думали.

– И что же случилось потом?

– Падишах прошел прямо во взбунтовавшуюся казарму.

– И все успокоились?

– Нет, не успокоились, о радостная мать принца! Наоборот – увидев падишаха, направили на него копья и острия ятаганов. И стало так тихо, как перед неслыханным злодеянием.

– А что же падишах?

– Падишах спокойно произнес следующее: «Со всеми сразу говорить я не могу. Пусть выйдут трое ваших предводителей!»

– И они вышли?

– Да. Вышли и остановились в кольце мечей.

– И что сказал им падишах?

– Ни единого слова, только молниеносным движением выхватил саблю и тремя ударами на месте зарубил всех троих, да так быстро, что никто не успел опомниться.

Эль Хуррем побледнела. Касым произнес:

– После этого вся взбунтовавшаяся казарма бросила оружие и пала на колени, умоляя о прощении. Султан Сулейман молча повернулся и вышел. В тот же день янычаров разоружили. А когда зашло солнце, кровь уже залила весь пол в казарме, что протянулась на целую милю.

Дрожа под впечатлением того, что поведал Касым, Эль Хуррем спросила:

– И всех их султан обрек на смерть?

– О хасеки Хуррем! Падишах не осудил ни одного из них, а передал право судить мятежников войсковому суду. Только приказал включить в его состав, кроме ученых судей, одного калеку-ветерана – первого же, которого его посланец встретит на улицах Стамбула. И этот суд никого не помиловал. Потому что можно помиловать любого преступника, даже и убийцу, но нельзя помиловать взбунтовавшееся войско. Если бы их помиловал суд, то Аллах не помиловал бы ни бунтовщиков, ни самих судей.

– Так эти янычары, что стоят в казармах теперь, – уже совсем другие?

– Другие, о Хуррем! Некоторые из них уже спешили в столицу на помощь султану, но прибыли только тогда, когда народ на улицах Стамбула уже заканчивал рвать в клочья трупы казненных мятежников, бросая собакам куски их тел.

Султанша Эль Хуррем закрыла глаза руками и проговорила:

– Действительно! Страшен джихад, но есть вещи пострашнее джихада. Ты правду говорил, о Касым!

А Касым так закончил рассказ о том, о чем еще никогда не рассказывали правоверные во дворце падишаха:

– А на некоторые дворы народ сам затаскивал приговоренных к смерти бунтовщиков и, заперев все ворота, смотрел из окон, как оголодавшие псы живьем пожирали связанных бунтовщиков…

Султанша отняла руки от лица и сказала:

– Это уже чересчур жестоко, о Касым!

– Но справедливо, о Хуррем!

– Почему справедливо, о Касым?

– Потому что народ, милосердный к бунтовщикам против власти, данной Аллахом, сам будет разорван в клочья голодными псами, только гораздо худшими, чем те, что покрыты шерстью.

– Значит, псы без шерсти опаснее, чем псы с шерстью? – наивно спросила она.

– Бесконечно опаснее, о Хуррем! Потому что даже самые свирепые псы с шерстью ни над кем подолгу не измываются. А собаки без шерсти глумятся долго и получают от этого наслаждение.

– А почему я еще не видела этих опасных собак без шерсти? Как называется эта порода?

– Ты видела их, о лучший цветок Эдема, и часто. Эти собаки без шерсти называются людьми. Аллах сотворил их как наистрашнейшую кару на покаяние другим народам. Соединила мудрость Божья гибкость гадины и волчьи зубы, рев медведя, тявканье гиены и собачий скулеж, когти леопарда и свиное рыло, яд скорпиона и алчность тигра. И горе, о Хуррем, тем городам и странам, которые не распознают эту породу собак без шерсти…

Она подумала немного и спросила:

– Но ты, о Касым, должно быть, изменился до глубины души после того, как видел начало мятежа в Стамбуле?

– Это так, о Хуррем, с тех пор я изменился до глубины души, – ответил он, и голос его прозвучал сухо, как у дервиша-аскета.

– И ты не отступил бы перед бунтовщиками, даже если бы весь Стамбул поднялся против тебя?

– Я не отступил бы перед мятежом, о Хуррем, даже если бы весь Стамбул был против меня, а просто оставался бы на своем посту до последнего вздоха, до последней капли крови, – все так же сухо ответил комендант.

– И умер бы, как умирает последний луч солнца, когда к ночи на западе поднимается туча, – добавила она.

– Ты очень добра, о Хуррем, сравнивая простого солдата с Божьим сиянием, – с поклоном ответил верный соратник Сулеймана.